Приключения Тома Сойера (др. перевод)
Шрифт:
— Том, послушай, Том!
Ответа не последовало.
— Эй, Том. Том! Что с тобой, Том?
Теперь уже он потряс брата и с тревогой заглянул ему в лицо.
Том простонал:
— Не надо, Сид. Не трогай меня.
— Да что с тобой, Том? Сейчас я тетю позову.
— Нет… не обращай внимания. Может, оно и само пройдет, постепенно. Не зови никого.
— Как же не зови? Да не стони ты так страшно, Том. Давно это с тобой?
— Несколько часов. Оооо! Не тормоши меня, Сид, а то я умру.
— Почему же ты меня раньше не разбудил? Ох, Том, не
— Я все прощаю тебе, Сид.
Стон.
— Все, что ты мне сделал. Когда я умру…
— Ой, Том, не умирай, не надо. Нет, Том… нет. Может…
— Я всех прощаю, Сид.
Стон.
— Так им и передай. И еще, Сид, отнеси мою оконную раму и одноглазого котенка девочке, которая недавно приехала в город, и скажи ей…
Но Сид уже схватил свою одежду и выскочил из комнаты. Теперь Том страдал по-настоящему, столь образцово работало его воображение, и стонал совершенно искренне.
Сид, слетев по лестнице вниз, закричал:
— Тетя Полли, пойдемте к нам! Том помирает!
— Помирает?
— Да, мэм. Чего же вы ждете — скорее!
— Чушь! Не верю!
Тем не менее, она побежала наверх, и Сид с Мэри за ней. Лицо старушки побелело, губы дрожали. Достигнув кровати Тома, она выдохнула:
— Том! Что с тобой?
— Ох, тетя, я…
— Да что же с тобой такое — что такое, дитя?
— Ох, тетя, у меня палец на ноге совсем омертвел!
Старушка рухнула на стул и захохотала — ненадолго. Потом она немного поплакала, а потом, продолжая плакать, засмеялась снова. И наконец, совладав с собой, сказала:
— Ну и напугал же ты меня, Том. Ладно, хватит дурака валять, вылезай из постели.
Стоны прекратились, боль в пальце куда-то исчезла. Том почувствовал себя довольно глупо и потому сказал:
— Тетя Полли, он, правда, показался мне омертвевшим, а болел так, что я даже про зуб забыл.
— Еще и зуб в придачу! Что у тебя с зубом?
— Шатается и ужас как болит.
— Ладно-ладно, ты только стонать заново не начинай. Открой рот. Да — и вправду шатается, но ничего, от этого не умирают. Мэри, принеси-ка мне шелковую нитку — и головню с кухни прихвати.
— Ой, тетя, пожалуйста, не рвите его. Он и не болит больше. Вот чтоб я помер на месте. Не надо, тетя. Я лучше в школу пойду.
— Ах, вот оно что! Ты устроил все это безобразие, потому что надеялся пересидеть дома уроки, а после рыбку пойти удить? Том, Том, я так люблю тебя, а ты из кожи вон лезешь, стараясь разбить своими выходками мое старое сердце.
К этому времени зубоврачебные инструменты были уже принесены. Старушка завязала на конце шелковой нитки петлю, накрепко затянула ее на зубе Тома и закрепила другой конец нитки на спинке кровати. А затем, взяв горящую головню, ткнула ей мальчику в лицо. Миг, и зуб закачался на нитке, свисая со спинки.
Однако любые суровые испытания таят в себе и награду. Шагая после завтрака к школе, Том обратился в предмет зависти всех встречавшихся ему по дороге мальчиков, поскольку дырка в ряду передних зубов позволяла ему плеваться новым и совершенно восхитительным способом. Вскоре за ним уже следовала небольшая толпа детей, которым не терпелось увидеть, как он это делает. Один из них, недавно порезавший палец и оттого ставший центром всеобщего внимания и преклонения, вдруг оказался лишенным былой славы.
Вскоре Том повстречался с юным парией городка, сыном местного забулдыги Гекльберри Финном. Все городские мамаши от души ненавидели и боялись его, потому что мальчиком он был праздным, невоспитанным и вообще дурным, не признававшим над собой никаких законов, — и потому что их дети, все как один, обожали Гекльберри, получали от его запретного общества наслаждение и жалели, что им не хватает смелости пойти по его стопам. Том от прочих благопристойных мальчиков не отличался — он тоже завидовал веселой жизни отверженного, которую вел Гекльберри, и играть с этим беспутным мальчишкой ему тоже было строжайше запрещено. Поэтому он не упускал ни единой возможности поиграть с ним. Одевался Гекльберри в обноски, выброшенные взрослыми, так что наряды его сверкали разноцветьем заплат, а на ветру помавали лохмотьями. Украшавшая голову этого мальчика шляпа представляла собой колоссальных размеров руину, с полей ее свисал вниз широкий, похожий формой на полумесяц лоскут; полы пиджака, когда Гекльберри находил нужным в него облачаться, доходили ему до самых пят, а пуговицы его хлястика располагались сильно ниже спины; штаны держались на одной помочи, огузье их, ничего в себе не содержавшее болталось где-то под коленями, обтрепанные штанины, если он их не закатывал, волоклись по грязи.
Гекльберри бродил, где хотел, шел, куда ноги несли. Ясные ночи он проводил на чьем-нибудь крыльце, дождливые — в пустой бочке; ему не приходилось посещать школу и церковь, никакого господина он над собой не ведал, так что и подчиняться Гекльберри было некому; он мог купаться и удить рыбу, где и когда захочет, и заниматься этим столько, сколько душе его будет угодно; драться ему никто не запрещал; спать он мог не ложиться до самого позднего часа; весной Гекльберри всегда первым выходил на люди босиком, осенью обувался последним; ему не нужно было ни умываться, ни одеваться в чистое платье; а уж ругался он — заслушаешься. Одним словом, у него было все, что делает жизнь бесценной. Так считал каждый из затюканных взрослыми, скованных по рукам и ногам благопристойных мальчиков Санкт-Петербурга.
Том поприветствовал романтического изгоя:
— Здорово, Гекльберри!
— Здравствуй, коли не шутишь…
— Что это у тебя?
— Дохлая кошка.
— Дай глянуть, Гек. Ишь ты, совсем окоченела. Где раздобыл?
— Купил у одного мальчика.
— Что отдал?
— Синий билетик да бычачий пузырь, который на бойне достал.
— А синий билетик где взял?
— Две недели назад выменял у Бена Роджерса на погонялку для обруча.
— Слушай, Гек… а на что они годятся, дохлые кошки?
— Как это на что? Бородавки сводить.
— Да ну! Толку от них. Я знаю средство получше.
— Чего ты там знаешь? Какое?
— Ну как же, тухлая вода из лесного пенька.
— Тухлая вода! Да я за нее цента ломанного не дам.
— Не даст он! А ты ее пробовал?
— Я не попробовал. Зато Боб Таннер пробовал.
— Откуда ты знаешь?
— Ну как, откуда — он сказал про это Джефу Тэтчеру, Джефф сказал Джонни Бейкеру, Джонни сказал Джиму Холлису, Джим сказал Бену Роджерсу, Бен одному негру, а негр мне. Вот откуда!