Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Большой сборник
Шрифт:
— Ну их совсем! Теперь опять десять!
Тетушка была сбита с толку и раздосадована.
— Извините, тетя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.
— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?
— Знаю, да только…
— Ладно, еще раз пересчитаю.
Я вторично стянул одну ложку, и опять у нее вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того она была рассержена. Но все-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уж считать корзинку вместо ложки: три раза у нее выходил верный счет, а три раза неверный. Наконец она схватила корзинку с ложками, швырнула ее на другой конец комнаты; кстати и кошке достался здоровый
Ночью мы повесили простыню обратно на веревку, а другую украли у тетушки из бельевого шкафа; потом два дня то клали ее назад, то опять уносили, покуда она наконец уж всякий счет потеряла, никак не могла сообразить, сколько у нее простынь, и объявила, что ей все равно, не станет же она выматывать себе душу из-за такой дряни: лучше умрет, а не примется считать их сызнова. Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи теленка, крыс и путаною счета; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдется!
Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день. Нам пришлось употребить целых три таза муки, прежде чем удалась наша стряпня. Кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму; нам, главное, нужна была корка, а она у нас все проваливалась. Но, разумеется, мы добились-таки толку и запекли лестницу в пирог.
Но расскажу все по порядку. На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и еще задолго до рассвета у нас получилась отличная веревка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто употребили на нее целых девять месяцев. Поутру мы снесли ее в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили ее из целой простыни, то веревки хватило бы хоть на сорок пирогов, да еще осталось бы ее вдоволь в суп, в колбасу и в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.
Печь пирог в нашем тазу мы боялись, потому что таз мог распаяться на огне. Но у дяди Сайласа была чудесная медная сковородка, которою он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков. Мы и стащили эту самую сковородку потихоньку и снесли ее в лес. Первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели сделать их как следует, зато последний удался наславу. Сперва мы намазали сковородку тестом, поставили на уголья, потом нагрузили ее тряпичной веревкой, а сверху опять прикрыли крышкой, на крышку наложили горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку, — удобно и не жарко. Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого смотреть. Зато уж кому придется съесть эту веревочную лестницу, тот до конца своих дней будет страдать резью в желудке.
Сим отвернулся, когда мы клали заколдованный пирог в Джимову миску. На самое дно миски под кушанье мы спрятали три жестяных тарелки. Все это Джим получил в сохранности. Оставшись один, он разломал пирог, вынул оттуда лестницу и сунул в свой соломенный тюфяк, потом нацарапал какие-то каракули на одной из жестяных тарелок и выбросил ее в окно.
ГЛАВА
Скорбная надпись. — Гремучие змеи. — Цветок в темнице.
Том потребовал, чтобы Джим оставил на стене своей темницы какую-нибудь печальную надпись. Все знаменитые узники, — объяснял он, — всегда оставляли на стенах темниц такие печальные надписи. Надписей этих Том сочинил пропасть, записал их на бумажку и прочел нам:
«Здесь томилось пленное сердце».
«Здесь бедный узник, покинутый светом и друзьями, влачил свою печальную жизнь».
«Здесь истерзанное сердце и многострадальная душа успокоились навеки после тридцатисемилетнего заточения».
«Здесь, бездомный и покинутый, погиб после тридцатисемилетнего горького заключения благородный чужестранец, побочный сын короля Людовика XIV».
Голос Тома дрожал при чтении этих надписей. Том так расчувствовался, что чуть не заплакал. Он никак не мог решить, которую надпись Джим должен нацарапать на стене, — до того все были хороши, — и наконец потребовал, чтобы он начертил все четыре подряд. Джим уверял, что ему понадобится целый год, чтобы нацарапать такую пропасть вздору на бревнах гвоздем, так как он не умеет писать. Том успокоил его, сказав, что он сам напишет их для него карандашом, а Джиму останется только обвести буквы.
— Впрочем, — объявил он, подумавши, — бревна тут не годятся, ведь в тюремных башнях стены не бревенчатые; мы лучше выдолбим надписи на камне. Притащим сюда камень!
Джим возразил, что камень еще хуже бревен, — пожалуй, ему придется столько времени возиться с этим, что и конца не будет. Но Том отвечал; что он прикажет мне помочь ему. Затем он взглянул, как у нас с Джимом подвигается работа с оттачиванием перьев. Скучнейшая работа, да и трудная какая! Тем более что руки у меня не успели еще зажить после волдырей. Словом, дело шло у нас очень медленно.
— Ничего, я знаю, что сделать, — утешал нас Том. — Там есть, я видел, славный большой жернов возле мельницы, мы утащим его, выдолбим на нем надписи, а кстати и отточим на нем перья и пилу.
Признаться, мысль была не особенно счастливая, да делать нечего, мы согласились тащить жернов. Было около полуночи, когда мы отправились на мельницу, оставив Джима за работой. Кое-как стащили мы жернов и принялись катить его домой, но это оказалось дьявольски трудно. Как мы ни старались, невозможно было удержать его в равновесии, а падая, он всякий раз чуть не отдавливал нам ноги. Том говорил, что одному из нас уж наверное не сдобровать, покуда мы докатим его до дому. На полпути мы совсем выбились из сил. Видим, нам одним не сладить, придется позвать Джима. Джим в одну минуту приподнял кровать, снял цепь с ножки, обернул ее несколько раз вокруг шеи, и мы все трое выползли через лазейку. Джим и я взялись катить жернов, а Том только командовал. Он мастер был командовать, лучше всякого другого. Он на все искусник, за что ни возьмется!
Наша лазейка была довольно широка, однако не настолько, чтобы протащить в нее жернов; но Джим взял кирку и скоро расширил ее, насколько требовалось. Том наметил буквы гвоздем, а Джим принялся выдалбливать их с помощью гвоздя и молотка, добытого нами из кучи хлама, сваленного за пристройкой. Том велел ему поработать, покуда не сгорит у него вся свеча, а потом он может лечь в постель; жернов надо будет спрятать в тюфяк и спать на нем. Мы помогли Джиму надеть цепь на ножку кровати и сами тоже собрались итти спать. Вдруг Тому пришла в голову новая мысль: