Приключения в приличном обществе
Шрифт:
Юго-восточный мираж был пасторального свойства. Летняя зеленая лужайка, за лужайкой мерцала вода, торчал удочки рыболовов. На траве резвились дети под присмотром старших сестер и мамаш. Матерый, но нисколько не злой волчище заигрывал с жирной овцой.
Вероятно, заготовлены были и другие сюжеты, поглядеть на которые приходили люди от других избирательных урн, да так и оставались, захваченные перспективой нового будущего.
А в перерыве между сюжетами, пока оратор отвечал на дополнительные вопросы, Маша и заплаканная секретарша
– Вы не могли бы отодвинуться влево, дружище?
– обратился Утятин к широкоплечему избирателю, закрывавшему ему вид из окна автомобиля.
– Это ужасно, - сказал я.
– Стриптиз? Не вижу в этом ничего ужасного, - весело отозвался граф. Ему сообщилось общее ликование.
– Политика становится тем, чем она и является, в конце концов.
Но я имел в виду, что ужасно другое. К этому времени потеплело, но не настолько, чтобы показываться избирателям голой. Маша, конечно, была хороша, но сейчас кожа ее отливала синим и была покрыта пупырышками. Лицо, искаженное волевым усилием, было далеко не столь привлекательно, как на подушке, тогда, в нумерах. Музыка была маршевая.
– Даешь!
– кричали в толпе, приветствуя столь пикантный капитализм.
Маша, подстрекаемая толпой, рванула бретельки.
Нет, ничего не шевельнулось в душе.
Одобрение толпы было настолько всеобщим и громогласным, что перекрывало рычание бульдозеров. Это князь С. подоспел со сворой соратников, отсекая и оттесняя к автобусам старухинский электорат. Сам князь стоял тут же, но из-за презрения к народу слова не мог вымолвить и только стволом поводил на дверь автобуса, подгоняя избирателей.
– Вот так и нагнетаем численность, - с удовлетворением отметил граф.
Люди не сразу заметили такой произвол, а заметив, заволновались. Передние ряды заколебались, задние, не колеблясь, бросились наутек. Но их останавливали более быстроногие наши молодцы.
Автобусы подходили один за другим, и, забрав избирателей, увозили к пруду.
Мы тоже тронулись. Я оглянулся. Слава Богу, синяя Маша одевалась уже, остановившись на полминуты, чтобы влить в себя фужер.
– На таких китах, как мы с вами, маркиз, вся земля держится, - сказал Утятин.
– Мир держится на понтах, а не на китах, - сказал шевалье, на этот раз правильно все уловив.
– Я слыву либералом, - говорил граф, - да и в наше время без либерализма нельзя. Все люди - люди. Но только не эти мотыгинские. Эти никакому увещеванию недоступны. Народ самого неблагородного происхождения и сомнительной благонадежности. Я бы их на конюшнях порол, честное слово. Есть у нас областные очаги напряженности - у губернатора перечень - и мотыгинские в этом списке на третьем месте или даже на втором.
– А на первом кто?
– На первом? Дом Социального Обеспечения со вчерашнего дня. Но среди этих содомовцев хоть люди думающие попадаются, а здесь?
– Мы подъезжали. Он кивнул
– Что они, в простоте и простокваше, видели? Что у них, от сохи и чернозема, может быть конструктивного? Мы тут памятник дворянству собрались водрузить. Установили постамент в центре города - гранитную глыбу в шестьдесят тонн. Обтесали ее. Так они этот постамент ночью на лошадях вывезли. Хотят своего Мотыгина вместо дворянства увековечить. А на все уговоры вернуть гранит на место только отмалчиваются.
– Так чем же знаменит этот мятежный мужик?
– Мятежами, чем же еще. У них с поручиковых времен распря, еще за межи.
Дом-музей Матвея Мотыгина, где хранились гнутые им подковы, клок его бороды, а так же писаная маслом 'Девушка в кокошнике' - грустная крепостная женщина Матрена Мартынова - был украшен ветвями олив.
Поскольку возле музея было наиболее чисто, а площадка заасфальтирована, хотя и не без колдобин, то толпа собралась именно в этом месте. Да и пьедестал был тут. Дворянский постамент с прислоненной к нему лестницей обнесли жердями, чтоб выступающие не свалились. Их, когда мы подъехали, было трое. Вероятно, это и были те кандидатуры, из которых мотыгинским предстояло выбирать.
На нас не обратили особого внимания, поскольку наблюдатели были предусмотрены протоколом. Здесь уже присутствовали от Старухина на потрепанном 'Шевроле', гамму французских автомобилей дополняли 'Ситроен' и 'Рено' неизвестно чьей принадлежности. Да наш 'Пежо'.
Толпа подступала к граниту вплоть, передние были притиснуты к постаменту так, что при малейшем напоре сзади могли быть раздавлены или повреждены. Сверху уговаривали толпу сдать назад, но тщетно. Какой-то тип пытался распоряжаться, но его оттеснили.
Многие, я заметил, были с кольями.
Я приоткрыл окно. Вместе с гулом голосов шевельнуло воздух, но это еще не был ветер, а только смутная весть о нем.
Высокий худой мужчина, державший речь, был одет в короткую, не по его росту, телогрейку, и размахивал шапкой в процессе собственного словоговорения.
Обладая тонким голосом и понимая, что ему не перекричать толпу, он заставлял свои связки вибрировать таким образом, что пронзал однотонный и басовитый народный гул, доходя если не до сердца, то до ушей каждого.
Утятина передернуло.
– Вы бы закрыли окно, маркиз. Что-то прохладно становится, - ёжась, сказал он.
– Да и поехали, наверное. Как бы кольями не поколотили 'Пежо'. Пошевеливайтесь, шевалье. Вона, как смотрят.
Это было самое краткое из наших наблюдений.
Ветром носило по городу легкий мусор. Легкий на помине милиционер вдруг сорвался с поста у своего отделения и понесся вдоль улицы, обгоняя 'Пежо'. Ему удалось зацепиться за афишную тумбу.
– Ничего, пусть подует маленько, - сказал граф.
– Подметет всю эту шваль.