Приключения в приличном обществе
Шрифт:
'Мужчины с ней неуживчивы', - заключает с некоторой даже горечью мемуарист. Тогда еще он не мог предполагать, что и садовник кончит трагически. А графиня? Эта черная вдова, вероятно, опасна. Ей, непрерывно вдовствующей, плачевного опыта не занимать.
'Герой, попавший в ее Валгаллу, как и всякий познавший ее субъект, - замечает командор угрюмо, - изначально должен был стать жертвой'.
Я верил ему. Интеллигенция врать не будет.
Да и ныне он - с того света - вряд ли доволен вдовой.
Я немного иначе взглянул теперь на те портреты,
Но если Сидоров - командор, то кто прочие 'композиторы'? Что-то я не припомню у Моцарта, даже на поздних его портретах, такой бороды. А Шуман? Тонкое юношеское лицо с усиками. Корнет!
Я пересчитал эти портреты: шесть. Граф, корнет, командор. Композитор Дунаевский с майорскими лычками. Двое пока еще не установлены. Рамка седьмого была пуста. Да уж не мне ли место сие уготовано? Надо бы выяснить стороной, не заказывала ли она моих портретов? А то по фотографии такое могут изобразить. Но мне не хотелось, друзья, пополнить этот музей мужей даже лучшим своим изображением. Ее мужи смотрели на меня скорбно со стен. Они-то про меня уже обо всем догадывались.
После инцидента с садовником графиню, 'замученную замужеством', как замечает командор, 'понесло'. 'А как же Пушкин? Глинка? Людмила? Руслан?
– взывал он к ее верности. Вероятно, она не откликнулась. Потому что позже, войдя с этим Глинкой в клинч, он все его оперы в клочья разнес.
Что ж, я его понимаю: жалко терять привычное. Состояние влюбленности - такое уютное, такое домашнее, и не надо далеко ходить. Он с таким увлечением строил свою крепость: кабинет, графиня, покой. Думал, наверное, что только смерть все это разрушит.
– А может, и надо периодически в дребезги разбивать привычный уклад? Во избежание довольства собой и стагнации. Оставим этот вопрос на усмотрение читателей. Для самостоятельного, так сказать, исследования. Эта мысль, получив надлежащее обоснование, безусловно, повлияет на мненья Европы. А я что-то столько в своей жизни наразрушал, что боюсь, мое слово будет предвзято.
К чести этой суперграфини (заурядного, впрочем, происхождения) она часто пыталась утешить его. Это, мол, всё пережиток прошлого, домашний догматизм и истязание плоти. Женщина не должна быть непрерывно верна. Я вас, конечно, люблю, но хочу другого. Ставила ему в пример Гоголя, который вообще всю жизнь без женщин прожил. Стараясь морально его поддержать, приводила другие примеры мужества. А вняв его возражениям, певицу Сикорскую уговорила с ним немного пожить. Сикорская охотно отдавалась ему, одновременно отдаваясь пению, но когда однажды чуть не задушила его подушкой, графиня первая отказалась от ее услуг. Баронесса ж Борисова не стала с ним спать после того, когда однажды он стал у нее, спящей, ухо грызть. Вынуждена прикрывать теперь это ухо прядью. А еще мне хотела подсунуть эту безухую.
Командор, получивший
'Эта мерзкая желтая музыка расплетает нервы, деформирует мозг. Распаляет этих дам полусвета, князей полутьмы до забвения облика. Полный перечень их бесчинств занял бы всю тетрадь. И только приличие заставляет умерить порыв пера'.
Я заметил, что всегда о чем-нибудь размышляю, перед тем, как уснуть. Вероятно, этот процесс утомляет меня. И следующее за размышлением сновидение служит некой наглядной иллюстрацией к теме.
Мы самим своим существованием (размышлял я) огорчаем ближних. Отравляем живое рядом с собой. Вот вы, например, воображаемый читатель, сколько человек сделали счастливыми? А несчастными? То-то же. Словно природа, будучи сама смертной, сеет не столько жизнь, сколько смерть через нас. У нее, кто сильней, тот и прав. И она будет вечно права - или, по крайней мере, до тех пор, пока будет преобладать в человеке.
Сострадание ей чуждо. Совокупляться и пожирать - вот присущие ей глаголы. Свинья и козел - вот ее символы. Слышу, зовут назад к природе. Мол, надо считаться в своем, человеческом, с ней. Да не хочу я считаться. Чем дальше человек от природы, тем больше он человек. Может быть, сострадание - первый шаг к отделению от нее.
Надо контролировать инстинкты, а не распускать их. Некоторая упорядоченность не повредит. Надо бдительно и непрерывно работать над обликом, вытесняя из себя свинью и козла.
Я назавтра решил не спускаться к обеду в знак солидарности с этой мыслью. И с графиней решил не сближаться больше, раз она так. Вот извольте-ка. Не успел я прикрыть глаза, как тут же был иллюстрирован по поводу вышеизложенного.
Будто сижу я утром в цветущем саду, источающем, благоухающем, оркестрованном тончайше щебетом птах, а седоусый мастер, механик своего дела, малярной кистью набрасывает мой портрет. Я не вижу, что у него на мольберте, но с ужасом, от которого стынет в жилах и дыбом шерсть, замечаю нашу графиню, расположившуюся неподалеку, в жестком спарринге с настоящим козлом.
Козел был молод, резв, и специально упитан, приготовленный для заклания как раз на обед. А сия Пасифая в растрепанном виде удовлетворяет с этим бедолагой, предназначенном на съеденье, совершенно другой инстинкт. Оцените цинизм. Тем более, что и какие-то ангелы, наломав зеленых ветвей, присутствовали. Причем козел, судя по его беззаботному маху, нисколько не подозревает о своей участи.
В добавление к этой картине, тут же, тоже неподалеку, был и командор с баронессой Борисовой, но вместо того, чтоб заняться с ней просвещением, ухо у нее грыз. Да так грыз, ухоед, что хруст стоял, торопливо глотая кусочки. Такое смешенье инстинктов в этой семье. Выходит, сообразил я, что основной инстинкт не любовь, а голод. А самое страшное, господа, я никак не мог вспомнить: если уж у них баронесс едят, то что же тогда е..т на обед?