Приключения Вернера Хольта. Возвращение
Шрифт:
Хольт растерянно листал брошюры и статьи. «О патологических явлениях вырождения у пещерного медведя… 1911 г.» Он вспомнил, что отец сперва занимался сравнительной анатомией и, участвуя в экспедиции, изучал ископаемых рептилий в Южной Африке, где и застала его первая мировая война. Он был интернирован и, работая в больницах для туземцев, столкнулся с мало исследованными тропическими заболеваниями. Отсюда пошло его увлечение микробиологией… Хольт злился на себя и на мать, которая своими лживыми россказнями отдалила его от отца.
Ута все еще держала в руках том гамбургских лекций, она положила его на стол перед Хольтом.
— Ты спрашиваешь
— Перестань! — сказал Хольт. — Возьми меня лучше с собой во Фрейбург.
Что-то ожило, что-то всколыхнулось в нем, он еще и сам не знал что.
Стоял ли еще январь? Или наступил февраль? Зима в горах не шла на убыль. Все эти дни Хольт пытался справиться с беспокойством, заглушая его тяжелой работой. Он пилил дрова и все больше освобождал Уту от ее каждодневных обязанностей по дому и в хлеву. Но беспокойство не оставляло его.
Ута больше не заговаривала с ним ни о профессоре Хольте, ни о полученном письме, не заикалась она и о докторе Гомулке. Зато она все чаще говорила о весне: «Когда земля оттает, мы с тобой начнем корчевать пни в саду». Говорила она и о лете: «Летом пристроим к дому террасу. Арендатор привезет нам несколько возов камня».
Арендатором был сын того старика, которого дожидалась Ута. Имение Барнимов, принадлежавшее теперь обеим сестрам, в сущности представляло собой большой крестьянский хутор, лежащий у подножия горы. Ута сдавала его в аренду, как и другое имение, поменьше, во Франконии. «Придет лето, — говорила она, — и мы…» Она постоянно повторяла это «мы». Весна, думал Хольт, а там лето, осень и опять зима — из года в год. В пустыне — из года в год.
Так дни уходили за днями, пока не приехал крестьянин.
Он явился под вечер, когда уже стемнело, и молча грелся у кафельной печки. Ута отправилась на его упряжке по замерзшему озеру к одинокому хутору на лесной опушке. Сосед обещал присмотреть за скотиной. По возвращении она стала готовиться к отъезду.
Выехали в четвертом часу утра. Ута снабдила Хольта в поездку тяжелым, неуклюжим тулупом. Она села в сани, Хольт укутал ей ноги полостью, а потом сел рядом. Небо было звездное, стояла ледяная стужа. Крестьянин по просьбе Уты снял со сбруи бубенцы. Лошади взяли дружно, и сани беззвучно покатили в ночь, в лесистые горы. Только фырканье лошадей нарушало тишину.
Ута дремала, привалясь к плечу своего спутника. Хольт не спал, его захватило зрелище нарождающегося утра в горах. Он видел, как тускнеют звезды, видел, как за горами занимается холодный голубоватый свет нового дня. Но вот взошло солнце, и лучи его ослепительно заиграли на снегу.
Скользя по заснеженным тропам, сани то ныряли в густую тьму высокогорного леса, лишь кое-где пронизанную снопами наклонно падающих лучей, то вырывались на солнечный простор, и так, по петляющим, полого поднимающимся дорогам путники достигли перевала. Отсюда как на ладони открывался весь южный Шварцвальд. На западе округлые очертания гор постепенно переходили в сплошную гряду, а далеко на южной стороне в прозрачном утреннем воздухе снежный зубчатый массив Швейцарских Альп сливался с синевой неба.
Ута проснулась, но хранила молчание. Да и Хольт молча вбирал в себя девственную красоту горного пейзажа. В ущельях, дымясь, низвергались водопады, и вода, стекая со скал, застывала в воздухе гигантскими ледяными сосульками. В тенистых расселинах карликовые ели поднимали к солнцу свои причудливые
— По-моему, это самое красивое место на земле, — сказал Хольт.
— И самое уединенное, — добавила Ута.
— И ты хочешь всю жизнь прожить в этой пустыне?
— Да, — сказала она с вызовом. Дорога пошла под гору. Сияющее лазурью небо покрылось белыми барашками. — Жизнь быстро проходит. А что можешь ты предложить мне лучшего?
— Ты могла бы переехать в город. Могла бы учиться.
— У меня есть моя работа, есть хлеб, молоко и овечья шерсть. А если мне покажется тесно в пустынных горах, к моим услугам книги.
— А как же люди?
— Кого ты имеешь в виду? Уж не тех ли, кто окружал нас до сих пор? Или тебе мало двух войн, чтобы убедиться, как прогнила и разложилась среда, нас породившая?
— Положим, это так, но ведь есть и другие…
— А ты сумел ужиться с этими другими?
— Ты права, — сказал Хольт. — Оставим это.
Но она не успокаивалась.
— Уйти надо от людей, — убежденно зашептала она ему на ухо. — Никто не может принудить человека заботиться о своих ближних. Почитай Толстого. Ты меня лучше поймешь, прочитав его «Исповедь». Он жил среди светской клики и уже на вершине славы порвал со своей средой, чтобы сделаться простым крестьянином. Сам шил себе башмаки…
— Для чего же?
— Чтобы стать другим человеком. Для этого и я отказалась от людей, развращенных собственностью.
— Но и от других тоже?
— Нельзя сказать, чтобы тех, других украшала бедность. Если ты привык жить пристойно, соблюдая правила приличия, если смотришь с содроганием на того, кто орудует ножом вместо вилки, держись от него подальше!
Тем временем небо заволокло. Пошел снег. Все вокруг тонуло в мутной, белесой мгле.
— Сделаться другим человеком — звучит хорошо. Но что ты имеешь в виду? Какой ты хочешь стать?
— Я хочу ограничить себя самым необходимым, — сказала она, снова роняя голову на его плечо. — Хочу не знать желаний, быть отзывчивой к чужому горю, свободной от чванства и спеси, равнодушной к дарам культуры и цивилизации. Хочу с презрением смотреть на собственность. Хочу трудиться и все, что мне нужно, добывать трудами своих рук. И ждать, терпеливо, спокойно ждать.
— Ждать? Но чего же?
Она закрыла глаза. Слова ее падали размеренно и однозвучно.
— Жизнь быстро проходит. Мы видим лишь неудержимое мелькание картин. На смену долгих ночей и коротких дней приходят долгие дни и короткие ночи, и годы сменяются, однажды, десятки раз, так все повторяется вновь и вновь. Из-за гор задувает ветер, нагоняя тучи и снег, и льется теплый фён, принося с собой запах отавы. Альпийский колокольчик, чуть выглянув из земли, мгновенно расцветает, блекнет и опадает. Но так же и люди — или, как это говорится, жалкий род людской, — они исчезают, низвергаются в бездну, как воды, которые швыряет с утеса на утес. Глухарь токует год за годом и ничего не знает о времени, как и мы ничего о нем не знаем. Жизнь длится лишь мгновение: за человеческий век сменяется двести поколений мышей. Но и за двести людских поколений звезда не успевает пройти и градуса своего сферического пути в пространстве. Не успели наши глаза открыться и увидеть свет, как они смыкаются навсегда. Так приходит конец. — И после короткого молчания: — Вот чего я буду ждать в моей пустыне за семью горами.