Приключения Весли Джексона
Шрифт:
После ужина я пошел в Польский клуб выпить с Джимом Кэрби. Мы сели в буфете и пили стакан за стаканом. Потом Джим сказал:
– Гарри говорил, что вам будет интересно узнать о знакомых ребятах. Я где-то тут все записал.
Он вынул записную книжечку в кожаном переплете и прочитал несколько фамилий ребят, которых я немного знал, – все они были целы и невредимы.
– А как Ник? – спросил я.
– Как его фамилия?
– Калли.
– Калли, – сказал Джим. – Ник Калли. Вот он где. Он убит. О, черт возьми, черт возьми, – я, конечно, был рад, что остальные ребята живы и здоровы, но Ник, Боже мой, ну зачем нужно было его убивать?
Ведь это он пел:
О Боже, прояви всю доброту свою,Возьми меняМне стало так тяжело и грустно, когда я вспомнил песню Ника, что я даже говорить не мог. Мне все слышалось, будто он поет свою песню?
– Как это произошло?
– Несчастный случай, – сказал Джим. – Его послали в дозор, и свои же американцы из другого отряда подстрелили его.
– Кто еще убит?
Джим прочел еще три фамилии, и среди них был Вернон Хигби – о сволочи, сволочи, сволочи! – ведь это Вернон вручил мне первое письмо в моей жизни, письмо от священника пресвитерианской церкви на 7-й авеню в Сан-Франциско. Боже мой, неужели и Вернон убит?
Джо сказал, что, поездив столько по белу свету, сколько поездил он, поневоле привыкаешь к тому, что утром познакомишься с кем-нибудь, а вечером, глядишь, его и в живых уже нет. Но я ответил:
– Никогда я к этому не привыкну.
Мне становилось все грустнее и грустнее, и я подумал, что мне нужно бы пойти домой к Джиль, потому что скоро мы с ней расстанемся надолго, а может быть, и навсегда. Джим Кэрби рассказал мне много всякой всячины – немало пришлось ему повидать на войне. Он сказал, что ненавидит войну больше, чем когда либо прежде, и как же он возненавидит людей, если они оставят все по-старому после войны. Он был слегка пьян и возбужден и клялся, что до конца своей жизни будет говорить людям в глаза, что они лгут, каждый раз, когда услышит ложь. Он рассказал мне, каких парней видел он в госпиталях – закоренелых убийц, ненавидевших всех, даже собственных матерей и отцов, жен и детей, это были парашютисты и бойцы диверсионно-десантных отрядов, награжденные всякими орденами и медалями. Они вполне подходят для войны, но ни на что другое не годятся, а ведь война скоро кончится; что же будет с ними тогда? Джим ненавидел все, что связано с войной. Ненавидел актрис и актеров, которые разъезжают по казармам и заигрывают с солдатами, всячески стараясь позабавить их и пощекотать их чувственность, – а ведь у этих солдат сегодня убили товарищей, а завтра, может быть, убьют их самих. Ненавидел он и тех журналистов, что болтают о каких-то особых боевых качествах «наших ребят» – о том, как они делают то и как это, о том, что они лучшие солдаты в мире и ужас как любят воевать. А как быть с «нашими ребятами», которых поубивали и которые не могут об этом рассказать? – вот что хотелось бы знать Джиму.
Его прямо распирало от ненависти, но я не думаю, чтобы он был способен на что-нибудь большее, чем сидеть в буфете и поносить всех и вся на чем свет стоит.
Новости, которые он привез с Тихого океана, были ужасны, от них делалось страшно и тоскливо на душе. Доминик Тоска. Ник Калли. Вернон Хигби. Черт побери, все они были мертвы, а разве кто-нибудь знает, что такое быть мертвым?
Я пошел домой к Джиль, обнял ее и заплакал, оттого что не мог представить себе, что это такое – быть мертвым. Я знал только одно, что не желаю этого никому из тех, кого я встречал в своей жизни, не желаю, конечно, и себе самому.
Глава 70
Вторжение в Европу начинается
Прошел апрель, прошел май, наступил июнь, дни стояли ясные, тихие, но вот однажды утром, в субботу третьего июня, Джо Фоксхол, Виктор Тоска, Дункан Олсон, еще трое рядовых, один лейтенант и один капитан внезапно уехали, и все поняли, что очень скоро начнется вторжение. Я спросил нашего капитана, почему меня не включили в один отряд с Виктором, ведь я хотел быть с ним, и капитан ответил, что остальные тоже недолго задержатся, отряд Виктора получил, дескать, особое задание. Они вернутся в Лондон вскоре после того, как выедем мы. Потом они отправятся снова, и мы все соединимся по ту сторону пролива до самого конца войны в Европе.
Три дня спустя мы узнали, что вторжение началось.
В этот день я вернулся домой пораньше и решил еще раз побродить по улицам вместе с Джиль. Мы прошли мимо Сент-Джемского дворца к Грин-парку, а оттуда на Пиккадилли и там услышали заунывный дуэт кларнета и банджо, исполняющий «Шепот травы». Я подошел к музыкантам, дал им полкроны и попросил сыграть для меня «Валенсию», и они ее сыграли. Но я никак не мог уйти, мне хотелось послушать мою песню еще раз, и немного погодя, когда они сыграли две другие песни и прошли целый квартал, я дал им еще две полкроны и попросил снова сыграть «Валенсию». Они сыграли ее три раза подряд. После этого мы с Джиль вернулись домой, сели на диван и долго не могли слова вымолвить. Я все думал – Боже мой, что-то теперь с Виктором, Джо и Олсоном? Где они сейчас?
На следующий день пришла наша очередь, и мы так неожиданно выехали, что я не сумел даже попрощаться с Джиль. Я ее предупреждал, что может так получиться, пусть она не волнуется – ничего со мной не будет.
Итак, мы поехали на войну, – но что за штука эта война? Все было по-прежнему, ничего особенного не происходило, и я не мог понять, почему нас не убивают. Я думал, война набросится на нас сразу, как только мы выедем, но ничего похожего не случилось. Мы садились на грузовики и сходили с грузовиков, садились в шлюпки и выходили из шлюпок, опять садились на грузовики и опять с них сходили, шагали и останавливались – и каждую минуту я ожидал, что война обрушится на нас с неба, как ураган, и закружит нас, но ничего этого не было. Когда мы ступили на французскую землю и двинулись в глубь страны по проселочным дорогам, каждому чудилось, что он вернулся на родину, потому что деревня – везде деревня, в какой бы стране она ни была. Мне Франция напоминала Калифорнию. В нашем отряде были ребята из Виргинии, Небраски, Луизианы и Орегона – и каждому казалось, что во Франции все, как у него на родине. Европа на севере Франции выглядела тихой и мирной. Здесь были и птицы, и насекомые, и нежные запахи трав и цветов, и французские дети, и девушки, и старухи, и парни, и коровы, и лошади, и собаки – все такое же, как у нас, никакой разницы.
– Где же война? – спрашивали мы. – До сих пор ничего не случилось. Где же война?
Да, там, наверное, дальше по этой дороге. Там и война, там и смерть. Дальше идут такие же места, как и здесь, где мы, но там – война, а нас там нет. Мы прошли деревню, потом другую, затем хорошенький небольшой городок, но повсюду кипела жизнь. Умирать никто не собирался.
То же самое было и на следующий день, с той только разницей, что мы сняли для кино несколько убитых неприятельских солдат, несколько пленных и кое-какую городскую натуру. Мы снимали наши войска, проносящиеся на грузовиках или марширующие по улицам, население, возвращающееся в родные дома, и все, что представляло хоть какой-нибудь интерес для кино.
К войне мы приблизились на следующий вечер. Мы начали окапываться на случай, если бы ночью пришлось укрываться от огня. И вот наконец война дошла до нас. Все бросились на землю и ждали самого худшего, но это был всего один лишь снаряд – правда, довольно крупный; он с воем и визгом несся на нас откуда-то издалека и перепугал всех насмерть. Долго мы не решались подняться из травы и грязи. Я рассматривал и жевал травинки. Снаряд ударил в склон холма позади нас, высоко взлетела и рассыпалась куча земли, но никого из нас не задело. Как бы там ни было, теперь-то уж мы были на войне. Мы были на войне наверняка – снаряд разорвался совсем близко от нас, – но это оказалось ничуть не страшнее, чем в Лондоне во время бомбежки, только происходило все под открытым небом. После этого нам всем стало легче: ведь мы уже попробовали войны вполне достаточно, чтобы судить о ней, и вышли пока невредимы – никто из нас не пострадал ни капельки. Однако нам это все-таки не понравилось; невольно думалось: а что если бы мы были на склоне холма, а не внизу, в долине? Тогда кое-кто из нас, наверное, был бы ранен, а кое-кто и убит.