Приключения Жихаря

Успенский Михаил Глебович

…В здешних краях на крыше бабы–ягиной избушки лежала, должно быть, не одна лопата, а десятка два. Если не сотня. Потому что дождя тут, судя по всему, не было никогда. И быть не могло.

А ежели какая влага и капала часом с неба, так испарялась, не успев долететь до раскаленной поверхности.

– Предупреждать надо! – завыл богатырь, увидев, где очутился.

Крутом, сколько глаз достигал, простирался беловатый мелкий песок. Над песком гулял ветер. Из–за этого песок воображал себя морем: покрывался где мелкой рябью, где покрупнее, а где громоздил

высокие валы.

Жихарь вздохнул, присел, достал из–за пояса Сишулякр. Тот упал на песок, покрутился, указал направление, после чего превратился в зонтик наподобие того, что носил с собой славный побратим, бедный монах по имени Лю Седьмой.

Надо было спасибо сказать и на этом. Потому что солнце здесь было раза в два крупнее, чем над Многоборьем, и жарило раза в четыре сильнее. Делать нечего – пришлось брести.

Можно было считать шаги, можно было петь во все горло песни, покуда глотка не пересохнет, можно было рассказывать себе самому новеллы и устареллы.

Ничего этого делать не хотелось, поскольку Жихарь мгновенно и неожиданно устал. Сразу захотелось пить, благо воды было в избытке, но он знал, что в походе нужно терпеть до последнего. Хотя раньше в пустыне ему хаживать не приходилось. Вот в безводной степи оказаться привелось. Вряд ли тут большая разница.

Потом, когда солнце окончательно залютовало, он вспомнил, что знающие люди советуют в песках идти по ночам, а днем надо отсыпаться, зарывшись в песок. Увы, в этом песке было впору яйца запекать, но не собственные же!

Ветер заносил песчинки под одежду, в сапоги, каждая складка сразу превратилась в лезвие, уязвляющее тело. Хорошо хоть, на любом привале есть возможность облить себя озерной водой.

Он прошагал остаток дня, никого вокруг себя не видя и слыша только свист ветра. Дорог в пустыне не водится, есть, как и в степи, должно быть, караванные тропы, идущие от колодца к колодцу, но они видимы и ведомы только тем, кто здешние края знает столь же хорошо, как Жихарь многоборские леса.

Может, и водится тут какой хозяин – Пустынник или Песчаник. Любопытно, как он выглядит? Такой же, наверное, белесый, как песок, высохший, злобный, как здешнее солнце. С таким не договоришься по–хорошему. Разве что в кости с ним сыграть на песок и весь его выиграть?

Жихарь достал из мешка сухарь, размочил его водой, нацедив из уголка дареного платка, и сжевал. На зубах скрипело и хрустело.

Ночь пала сразу, и стало неожиданно холодно. Тут и в горячий песок самое время спрятаться…

Спал богатырь плохо и вполглаза, хоть и знал, что вместе со сном теряет силы.

«И чего я степняка не прихватил? – сокрушался он. – Мало ли что Беломор положил запрет! На запрет ведь тоже можно кое–что положить, после чего он станет недействителен. Сочиняй пел бы свои бесконечные песни, я бы его всяко подначивал. Он бы высмеивал наши обычаи, я – ихние, и дорога показалась бы вполовину. Да и ночь можно было бы поделить, чтобы один сторожил на всякий случай…»

Сторожить было не от кого. Правда, утром Жихарь обнаружил на груди пару скорпионов и небольшую

змейку, но он хорошо понимал живую тварь и знал, что забрались они туда вовсе не с целью напугать или укусить, а просто захотелось зверюшкам погреться. Если бы змейка была побольше, он бы ее съел – дружинник в походе должен есть все, что шевелится, если другой пищи нет. Съеденной при этом обижаться не полагалось: чай, видела, куда лезла.

К утру вернулось и чувство, что кто–то за ним смотрит, кто–то за ним идет. Богатырь долго озирал окоем из–под ладони, но на рубеже неба и песка воздух дрожал и зыбился: то ли есть кто там, то ли нету никого – неведомо.

Все–таки старик знал, куда собирал богатыря: тонким полоскам вяленого мяса ничего не делалось И при такей жаре, а соли Беломор положил целый березовый туесок.

«Сам бы я не догадался», – сказал себе Жихарь, хоть и знал, что соль из тела выходит вместе с потом и человек от этого в конце концов умирает. Кровь–то ведь соленая, а тут она становится жидкая и ни на что не годная. Вот и надо ее подсаливать из запасов.

Наконец впереди что–то показалось. Дерево какое–то, потом второе, потом крепостная стена с башнями по углам… Возле ворот толпятся люди, верблюды и овцы, стражники поблескивают доспехами…

– Вот и Вавилон, – сказал богатырь. – А я–то думал…

Он взял зонтик–Симулякр и положил на песок. Меч–разумник сложился в прежнюю

палку, покрутился – и показал совсем в другую сторону.

– Не Вавилон, – сказал богатырь. – А я–то думал… Но дойти все–таки надо: верблюда, скажем, того… прикупить…

И пошел, невзирая на то что Симулякр, обернувшись посохом, стал путаться под ногами и всячески мешать.

– Такого уговору не было, чтобы пешком мучиться! – сказал Жихарь. – Вот добуду верблюда, тогда и пойдем в необходимую сторону.

…Город пропал в ту самую минуту, когда, казалось бы, должно было послышаться овечье блеяние и стражничья матерщина.

Про пустынные мороки богатырь слышал, но сам никогда не видел, оттого и поверил. Всякое чудится путнику в песках. Может он увидеть даже море с большими кораблями под высокими мачтами, может узреть древний храм с позолоченными куполами, даже родную деревню, случается, люди видят – да только потом грызут с досады песок.

Настоящий морок – это не какие–нибудь Мнимые Понарошки, которыми Жихарь пугал своего побратима Яр–Тура в предыдущем походе. В последующие дни мороки привязались к богатырю, как к родному человеку, и не оставляли его надолго.

Сперва он увидел, что из песка торчит человеческая голова – бритая, смуглая

и мычащая какую–то песню.

– Здорово, – сказал Жихарь. – Надолго обосновался?

Вместо ответа голова стала пухнуть, пухнуть, стала в три человеческих роста

величиной, обросла густой бородою и увенчалась нарядным дорогим шлемом.

Голова сделала губы дудкой и принялась с огромной силой дуть в сторону

богатыря.

– Заткни пасть, Мироедина! – рявкнул богатырь, с трудом удерживаясь на ногах. – Сейчас в ухо заеду!