Прикосновение крыльев (сборник)
Шрифт:
— Открой глаза! Так. Хорошо. Как вас зовут? Вы можете говорить?
Женщина смотрела на Оленева, шевелила губами, потом произнесла несколько слов. Юра прислушался и узнал польский язык.
— Эльжбета, — сказала она. — Болит голова.
— Все хорошо. Это пройдет, — сказал Оленев на польском. — Вам тяжело говорить?
Женщина еле заметно кивнула головой и снова закрыла глаза.
— Покой, — сказал Оленев сестре. — Покой и ожидание…
Он не знал наверняка — или эта женщина на самом деле была полькой, или повторяется история пробуждения Грачева — чужие воспоминания,
И пришел день окончательного пробуждения Грачева. Он узнал жену, потом, постепенно, словно выплывая из полутьмы, — всех тех, кто подходил к нему.
— Не вините Веселова, — сказал он слабым голосом. — Что-нибудь получилось? Я спал?
— Да, Матвей, — сказала его жена. — Ты просто спал.
— Черт! — хрипло выругался Грачев. — Неужели не получилось?
Веселов дернул за рукав Оленева, подмигнул и вытащил силком в коридор.
— Если шеф начал ругаться, значит, все в порядке.
— Хоть за шампанским беги, — устало, сказал Оленев. — Надо же — выиграли!
— Шампанское — это хорошо, — согласился Веселов. — Одна беда — не пью.
— Это с каких пор?
— Уже пять лет, — вздохнул Веселое.
— Сколько тебя знаю, а никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь. Ты же каждое утро с похмелья.
— А че? Я же тебе говорил, что с дураков и пьяниц спроса меньше. Хочется вам видеть во мне шута горохового, да еще алкаша в придачу — пожалуйста!.. А я, как с женой развелся, — ни капли. В такой ситуации покатиться по наклонной ничего не стоит.
И он тут же слегка надул щеки, осоловело взглянул на Оленева, искусно икнул, покачнулся, прильнул спиной к стене и сказал заплетающимся языком:
— Фу, черт, и набрался же я… Ей-богу, последний раз. Ни-ни.
— Артист! — восхищенно сказал Оленев. — Ну артист. Столько времени дурачить людей!
— Это легче легкого, — сказал Веселов, мгновенно снимая маску. — Изображай из себя плохого, а оставайся хорошим — все поверят, а если наоборот — начнут искать тайные грешки и такого напридумывают! Психология… Пошли в буфет, компота дернем по стакашке.
Они пили тепловатый разбавленный компот, заедали черствыми пирожками, весело принимали поздравления, болтали, подталкивали друг друга локтями, и было им так хорошо, как бывает после нелегко доставшейся победы.
Хотя и не окончательной.
Домой идти не хотелось, Оленев боялся выбиться из линейного времени и привычного пространства до тех пор, пока не придет полная уверенность в том, что жизнь и память женщины сохранены и никаких сюрпризов ждать не придется.
— Вас дома не потеряли? — участливо спросила Мария Николаевна. — Пошли бы. Если что случится, я пришлю за вами машину.
Оленев не ждал от нее слов благодарности и восхищения, но даже сама эта интонация, уважительная и мягкая, наполнила его тихой радостью.
— Я пойду, — сказал он. — Немного погодя.
Мария Николаевна молча протянула ему листки с расчетами, привычно замкнула лицо непроницаемой
— Сохраните это. Я была не права. В самом деле, пора на пенсию. Стандартное мышление губит врача. Я рада, что у нас в отделении есть такие, как вы.
— Хорошо, — сказал Оленев. — Хорошо, что мы умеем извлекать уроки из ошибок. Я тоже многое понял за эти дни. Мне кажется, что главное, в нашей работе — не разучиться верить. И ждать. Я не могу пока уехать. Женщина говорит по-польски, никто из вас этого языка не знает. Кроме меня.
Он ждал еще сутки, часами просиживал у изголовья больной, самолично поил ее морсом и бульоном, неторопливо беседовал и постепенно узнал, что женщина — не кто иная, как жена ссыльного польского повстанца, приехавшая за, ним в Сибирь после поражения восстания.
«Январское восстание 1863 года, — подумал Оленев. — Сколько же лет я ждал ее…»
Он объяснил ей, она находится среди друзей, что она просто больна, но скоро пойдет на поправку, что муж ее жив, ждет, когда она выздоровеет и им разрешат ехать вместе на вечное поселение в неведомую, чужую и холодную землю.
Потом женщина заговорила по-русски, назвала себя. Марией, горестно рассказала, как умерла ее мать Эльжбета и теперь ей живется несладко на…
И тут же новое поколение, новая память всплыли в ней, с помощью наводящих вопросов Оленев узнал начало двадцатого века, свой родной город, улицу с давным-давно переименованным названием…
И еще скачок из прошлого в прошедшее, и еще… История страны, единственной и любимой, две войны, тяжелые годы, дочь Ирочка…
— Ира, — сказала она. — Меня зовут Ира. Где я?
— В больнице. Вы попали под трамвай. Ничего страшного, вы уже поправляетесь.
— Почему я ничего не помню?
— Это бывает. Лучше скажите, где ваши родные.
— Мама? Должна быть дома. Сын в пионерлагере. Кажется… Я ехала на работу. Утром. Потом ничего не помню.
— В семь тридцать утра вы вышли на остановке «Магазин», — сказал Оленев, сдерживая волнение. — Автобус сорок один. Так?
— Нет. Я никогда не езжу на этом автобусе.
— Я вас видел в то утро. Запомнил ваше лицо. И сразу же узнал, как только вас привезли в больницу. У меня хорошая память.
— Наверное, вы ошиблись. У меня работа совсем в другом месте.
Через час все выяснилось окончательно. Женщина вспомнила свой адрес, домашний телефон, ее совсем поседевшая мать приехала в больницу, никак не могла успокоиться, долго плакала в приемном покое, где Оленев говорил, что все будет хорошо, опасность миновала и через две-три недели ее дочь выпишется домой.
Да, это была не она.
«И у меня конфабуляции, — грустно усмехнулся про себя Оленев, — ложные воспоминания… Но почему я так четко сопоставил образы этих трех женщин? Первую, увиденную в Окне, вторую, встреченную в автобусе, и эту — случайно попавшую под трамвай?.. Да очень просто. Я обрел способность любить и теперь все время буду искать эту любовь, эту единственную женщину, каждый раз ошибаясь. Искать, ошибаться и снова искать. Вечное приближение к Эльдорадо… Наконец-то я живу полной жизнью… Спасибо».