Прикосновение
Шрифт:
Но Александр уехал в Кинросс не сразу: сначала он долго стоял на террасе, глядя на золотые полоски света из окон дома, пересекающие ухоженный газон.
«Сегодня все рухнуло. Элизабет меня не любит. До этого дня, нежно и старательно лаская ее обнаженное тело, я верил, что когда-нибудь придет мой час. Что я разбужу ее прикосновением, заставлю изогнуться дугой, застонать и зашептать, потянуться ко мне руками и губами, не отворачиваться даже от тех мест, которые раньше вызывали у нее лишь отвращение. Но сегодня я понял раз и навсегда: внушать отвращение жене я буду всегда. Что ты с ней сделал, мерзавец Мюррей? Ты же испортил ей всю жизнь, отравил ее. Плотская любовь для нее равносильна
— Я же говорила тебе: она ледышка, — вынесла приговор Руби, выслушав рассказ о вечерней размолвке между Александром и Элизабет. — Есть женщины, которых ничем не распалить. Она из таких. Льдина. Айсберг. Ты знаешь толк в любви, и если даже ты не сумел ее расшевелить, это не под силу никому. Ищи наслаждений там, где можешь получить их, Александр. — Она разразилась гортанным смешком. — Твоя жена за облаками, а я здесь, в земном аду. Мне всегда казалось, что в аду живется лучше, чем на небе, — еще бы, в такой компании не соскучишься! А ты учись управляться с двумя женщинами сразу. Это тебе не шутки!
После злополучного разговора Александр охладел к Элизабет, хотя стал чаще являться домой к ужину и проводить вечера в ее обществе. На фортепиано она играла все лучше, успела полюбить музыку, но Александр, который с недавних пор не упускал случая уколоть ее, говорил:
— Ты играешь так же, как занимаешься любовью. Без искры, без страсти. Невыразительно и однообразно. Техника — заслуга мисс Дженкинс, она наверняка изрядно потрудилась. Жаль, что ты ни в какую не соглашаешься отдать частицу своей души. Да, ты умеешь хранить секреты.
Его слова больно ранили, но если Александр стал холодным и беспощадным, то Элизабет — невозмутимо-сдержанной.
— А Руби умеет играть? — вежливо спросила она.
— Как настоящая пианистка, передает малейшие оттенки чувств.
— Красивый комплимент. И поет?
— Как оперная певица. Правда, у нее контральто, а главные оперные партии для контральто можно пересчитать по пальцам.
— Это слово мне незнакомо.
— У нее низкий голос. А как поешь ты, я еще не слышал.
— Мисс Дженкинс считает, что мне не стоит учиться пению.
— Ей виднее.
Поскольку излить душу больше было некому, у Элизабет вошло в привычку беседовать с собой — бесплодное занятие, впрочем, приносящее хоть какое-то облегчение.
— Лучше уж открыто говорить о Руби, верно? — спрашивала первая Элизабет.
— На худой конец можно и о Руби, если говорить больше не о чем, — отвечала вторая.
— Мне Александр перестал даже нравиться, — жаловалась первая Элизабет.
— И немудрено. Он мучает тебя.
— Но ведь я жду от него ребенка. Значит, и его ребенка я не люблю? Разве не так?
— Нет, не так. В конце концов, его вклад в это дело невелик — минута содроганий, вздохов и стонов, вот и все. Остальное в этом ребенке — от тебя. А ты ведь любишь себя, правда? — уточняла вторая Элизабет.
— Нет, — грустно признавалась Элизабет-первая. — Я бы хотела родить девочку…
— И я тоже. Но ему девочка не нужна, — заключала вторая.
Единственная стандартная железнодорожная колея, соединяющая Литгоу и Кинросс, первые 25 миль вела на юго-запад, а потом поворачивала и последние 70 миль устремлялась на юго-восток. Скорость ее строительства не шла ни какое сравнение с черепашьими темпами прокладки 50 миль государственной железной дороги между Литгоу и Батерстом, начатой еще в 1868 году и до сих пор не завершенной.
Средний уклон 1:100
Прокладка одной мили дороги обошлась в 8 тысяч фунтов, всей дороги — в 841 тысячу фунтов, и компания «Апокалипсис» снизошла до того, что заняла эту гигантскую сумму в сиднейских банках вместо английского — в обмен на налоговые льготы на вывоз золота в Английский банк, который в этой сделке выступил поручителем. И неудивительно: в Английском банке уже хранилось больше золота, принадлежащего «Апокалипсису», чем требовалось в качестве обеспечения, а мистер Уолтер Модлинг конфиденциально сообщил совету директоров, что золото будет регулярно поступать в банк еще много лет. В списке его клиентов значились Александр и Руби, Чарлз Дьюи предпочел банк в Сиднее, Сун Чжоу — банк в Гонконге, быстро развивающемся деловом центре Восточной Азии.
Александр приобрел два одинаковых, но не новых локомотива у английской компании Большой северной железной дороги, активно заменяющей устаревшую технику; машины были в отличном состоянии и обошлись колониальной компании гораздо дешевле новых, только что выпущенных.
Подвижной состав поступил из другого, опять-таки английского, источника. В него вошел вагон-рефрижератор, поскольку морозильные камеры мистера Сэмюела Морта в Литгоу и Сиднее уже работали на полную мощность; компания «Железная дорога "Апокалипсис"» получила право арендовать этот вагон у государства в периоды простоя, то есть почти в любое время. Все вагоны были оборудованы пружинными буферами с обоих концов и пружинными сцепками. Сильнее всего Александра тревожили тормоза системы «Фей и Ньюэлл»: тормозная штанга проходила под всем составом, управлять ею должно было несколько человек в разных частях состава, в итоге тормозной путь составлял примерно милю, а в поезде приходилось возить людей, в обязанности которых входило бы исключительно торможение. Поэтому, едва узнав о пневматическом тормозе мистера Вестингауза, Александр срочно выписал его из Питсбурга, штат Пенсильвания.
Единственный пассажирский вагон состава был новенький, длиной тридцать футов и шириной восемь, на двухосных тележках. В вагоне находилось помещение для директоров «Апокалипсиса» и салон с мягкими сиденьями для прочих пассажиров, готовых заплатить за проезд во втором классе. Поддавшись уговорам Руби, Александр предусмотрел в поезде неслыханные удобства: узкую кабинку-уборную.
— Да, насчет всех этих двухосных тележек, локомотивов и тормозов на сжатом воздухе вы хорошо придумали, — заявила она на собрании директоров компании, — но тем, кто строит железные дороги и гоняет по ним поезда, следовало бы постыдиться — пассажирам некуда сходить по нужде! О, вам, мужчинам, все нипочем! И правда, что вам стоит приоткрыть дверь вагона и мочиться сколько душе угодно! Если приспичит, можно и облегчиться, спустив штаны. А мы, женщины, мучаемся целых девять часов пути из Сиднея в Боуэнфелс, сидим как на иголках, ждем, когда же можно толпой броситься в станционную уборную. Само собой, до государственной железнодорожной компании мне не докричаться, но уж вам-то я дам пинка для разгону! Александр, я требую в поезде уборную! Не сделаешь, как я хочу, — пожалеешь.