Прикосновение
Шрифт:
— Просто, прежде чем уйти, зима дает весне последнее сражение, — с успокаивающей улыбкой заверила его Джуд. — Сегодня ты можешь лечь спать прямо здесь у очага вместе с Джозефом.
— И Бисквит? — просияв, спросил Сэмми.
— И Бисквит тоже.
При звуке своего имени лохматый пес застучал хвостом.
— Это похоже на большой праздник. Джозеф, вы расскажете мне что-нибудь из ваших историй?
Джозеф пообещал, в глубине души обрадованный просьбой юноши. Сэмми никогда не терял своего детского восторженного интереса к легендам и небылицам, и в отличие от взрослых ему никогда не надоедали их повторения. Джозеф, не имевший собственных внуков, которым он, как его предки, мог бы пересказывать мифы, получал удовольствие,
— А на сколько времени этот парень останется в моей постели?
— Пока ему не станет лучше, — ответила Джуд. — С тобой все в порядке, Сэмми?
— Полагаю, да, — пожал он широкими плечами. — Как его зовут?
— Долтон Макензи.
— Куда он направлялся?
— Не могу сказать, что мне это известно.
— А чем он занимается? Он фермер? Скотовод? Банкир? Джуд почувствовала на себе взгляд Джозефа, поняла его и, улыбнувшись мальчишескому любопытству брата, согласилась с невысказанным предложением Джозефа, что им следует держать в тайне от впечатлительного молодого человека профессию их постояльца, — что хорошего, если он узнает, что они приютили возможного киллера?
— Прибереги свои вопросы до того времени, когда он сам сможет ответить на них.
— У-у-у, Джуд, — заворчал Сэмми, — не знаю, смогу ли я ждать так долго.
— Что ж, в этом тебе никто не сможет помочь. А ты до сна можешь убрать со стола и помочь Джозефу навести порядок на кухне. Конечно, если хочешь послушать его истории.
— Д-да, конечно, хочу. — И Сэмми бросился составлять тарелки.
Наблюдая за ним, Джуд улыбнулась про себя и подумала, как много счастья можно найти в том, что в большинстве случаев считалось бы проклятием.
Истории в конце концов истощились, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня, вспышки которого казались приглушенным повторением мощных всполохов, рассекавших небеса. С того места, где Джуд сидела в кресле, придвинутом к кровати раненого, гонимый ветром дождь казался отражением ее собственных взбудораженных чувств. Джуд старалась не поддаваться возникшим унылым мыслям, они были слишком сложны для позднего часа, а она слишком неподготовлена к ним.
«О, как было бы приятно, если бы в моей собственной постели был мужчина, которого можно рассматривать не со стыдливой нерешительностью, а с дерзкой откровенностью. Как было бы хорошо, если бы Джозеф развлекал своими невероятными историями моих собственных детей, пока их веки не начинали тяжелеть и слабость не брала верх над любопытством», — эта мысль, прокравшаяся в сердце Джуд, была не столь смелой. Джуд вздохнула и улыбнулась собственным фантазиям — обычно она не потакала им. Возможно, причиной ее мечтательного настроения была эта грозовая ночь или, быть может, мужчина, вытянувшийся на простынях, которые она выстирала своими руками. Но вероятнее всего, в этом была виновата усталость после трудного дня, затмившая ее здравомыслящее восприятие пеленой романтических мечтаний. Но в чем бы ни была причина, Джуд стало грустно и тоскливо.
Ей уже давно пора было уйти, но время шло, а Джуд все искала повод остаться там, где она была. Их гость удобно отдыхал — или по крайней мере так казалось; под крахмальной простыней его грудь поднималась и опускалась с равномерной ритмичностью, и на лице не было заметно никаких признаков лихорадки или страдания, а Джуд ожидала собственная кровать в комнате наверху, где она по ночам спала и слышала звук только собственного дыхания. Сегодня ночью что-то абсолютно непреодолимое манило ее остаться в почти полной темноте, прислушиваясь к тихому дыханию другого человека.
С такими мыслями было опасно находиться в темноте наедине с мужчиной, которого Джуд совсем не знала. Несбыточные мечты могли заманить мысли старой девы в неведомое царство страсти, а зарождающиеся желания убедить невзрачную
И, будучи чувствительной старой девой, Джуд, оторвавшись от мечтательного созерцания, отправилась в свою девичью спальню наверху, чтобы оставшиеся ночные часы метаться от безумного возбуждения.
Глава 4
Раздался раскат грома. Начавшись злобным ворчанием, он постепенно набрал такую силу, что в окнах задребезжали стекла, а стены затряслись от его гнева.
Для Долтона Макензи, постепенно приходившего в себя на узкой кровати, шум исходил главным образом из источника, находившегося у него между висками, и многократно усиливался там до тех пор, пока звук и боль не стали неразделимыми. Очень долго Макензи не решался пошевелиться, боясь, что эти прожорливые твари причинят ему еще большее страдание, и постепенно у него в голове сложилось знакомое покаянное заклинание: «Больше никогда. Покуда я жив, я никогда больше не прикоснусь к спиртному». И пока он лежал, стараясь спрятаться от мучительной боли, пульсирующей у него в голове, его мысли стали медленно проясняться, и с этим прояснением пришло смятение.
Где он пил? Обычно вместе с расплатой приходило воспоминание о полученном перед тем удовольствии. Но сейчас Макензи не мог вспомнить ни салун, ни хороший обед с вином или хотя бы бутылку у себя в номере отеля. Последнее, что он помнил, было… было… Он слегка наморщил лоб, и от этого усилия снова почувствовал, как возвращается боль. Он уже почти отказался от попытки вытащить воспоминания из трясины боли, когда они большой волной сами накатились на него. Дилижанс. Нападение грабителей. Вспышка не попавшего в цель выстрела, которая, очевидно, обожгла ему кожу на лице и ослепила глаза ярким светом, сначала белого, затем красного цвета, после чего наступила чернота — та самая чернота, которая окружала его и сейчас.
«Мои глаза».
Подняв непослушную руку, Долтон пальцами ощупал незабинтованную опухоль, где бурлящим вулканом сосредоточилась боль. Он не мог вспомнить, чтобы его били по голове, но доказательство было неоспоримо. Правда, оно не шло ни в какое сравнение с тем, что его прикосновения сообщили ему при дальнейшем исследовании — его глаза покрывала сложенная в несколько слоев марля.
Макензи мысленно вернулся к пистолетному выстрелу и последовавшей за ним яркой огненной вспышке, после которой не осталось ничего. Его кончики пальцев двинулись поверх марлевой повязки. Он шумно, прерывисто дышал, пока поднявшаяся из внутренних глубин паника не поглотила все остальные чувства. Свирепый удар грома, казалось, потряс сам воздух вокруг него. «Где я?» Макензи просунул пальцы под сложенную материю и, потянув, сдвинул ее вверх. Он почти не ощутил боли, когда прилипшая к ожогу ткань потянула за собой большие участки поврежденной кожи, потому что старался разжать веки, которые слиплись и образовали болезненные, почти без ресниц рубцы. Страх неведения и ужас подозрения лишили его осторожности, заглушили внутренний голос, который убеждал, что сейчас нужно оставить все как есть. Но в эту грозу, в непривычной полнейшей темноте доводы не подействовали, Долтон решил, что должен все узнать.
Он должен был узнать, осталась ли у него способность видеть.
Затрудненное дыхание заглушало доносившийся снаружи шум ветра и дождя, наполняя незнакомое пространство комнаты тревожными звуками каждого отдельного вдоха и выдоха. Макензи не мог совладать с волнением, его сердце быстро и тяжело стучало, и с каждым его биением он все больше осознавал опасную неопределенность своего положения. Годы выживания в самых рискованных условиях вынудили его научиться управлять ситуацией — и самим собой. Поэтому он заставил себя открыть глаза, не обращая внимания на боль, которую вызвало разъединение слипшихся тканей, потому что боль от незнания была гораздо сильнее.