Примаков

Дубинский Илья Владимирович

15. Завируха

Та зима была с крепкими морозами и обильными снегами. Стоило чуть подняться ртутному столбику – и тут же невесть откуда бравшиеся бураны гнали без конца шумные и плотные косяки тяжелого снега. Особенно круто приходилось в ту зиму и поездам и пассажирам.

За сутки Фастов не принял ни одного состава с киевской стороны, и лишь два товарняка, не останавливаясь, промчались с запада на восток. Бросалось в глаза начертанное мелом через всю стенку вагонов: «Хлеб Донбассу», «Хлеб Москве».

Просторные

залы ожидания давно уже превратились в залы прошивания. Пассажиры с огромными мешками, раздувшимися торбами, корзинами и потертыми саквояжами заполнили все помещения, проходы, лестницы. Кого только там не было и куда только люди не торопились! Гражданские и военные.

Только-только кончилась большая гражданская война, но еще не утихла малая. Недавно объявленный нэп не успел еще как следует расцвести, а терзавший Правобережье бандитизм не успел еще полностью заглохнуть.

Добрая половина красноармейцев, истомившихся нудным ожиданием, не расставаясь с оружием, слонялась по вокзалу. У дежурного по станции был для всех один ответ: «Заносы. Версту расчищают, а две… Одним словом, метелица, завируха!»

Но вот, разрывая плотную тишину позднего рассвета, в киевской стороне что-то заревело в два голоса. Обгоняя друг друга, кинулись на перрон пассажиры. И те, кому лежал путь на Одессу, и те, кого ждала Винница, и те, кому ночами мерещился Каменец-Подольск. Заливчатый рев, набирая силы, уже ворвался в густо заснеженную зону пакгаузов. И тут молодой боец, чей гигантский заиндевевший чуб и белые брови сливались по цвету с серебристой шерстью казачьей папахи, разочарованно выпалил:

– Сами паровозы!

А красная шапка, отмахиваясь от назойливых и нетерпеливых просителей, уточнил:

– Два паровоза и один вагон. Экспресс. В нем велике цабе… И ему не до вас, сами понимаете. И я даю экспрессу зеленый семафор. Значит, без передыха…

Но дежурный ошибся. Тяжело дыша, на втором пути, как раз против входа в вокзал, остановились паровозы. Из салон-вагона выскочил высокий, в серой смушковой папахе с красным верхом черноглазый командир. Придерживая левой рукой окованную кавказским серебром кривую шашку, он устремился по скрипучему снегу к перрону. Но его уже встретил радостным восклицанием чубатый боец:

– Слава червонному козацтву! Товарищ Пилипенко, здравствуйте! Может, и мне светит до вашего эшелона прицепиться? Надо поскорей в свой седьмой полк. Ни шашка, ни пуля, ни сыпняк, ни беляк, ни Петлюра, ни бандюга не сшибли с копыток Антона Карбованого. А тут… Поверьте, товарищ Федя, доедаю последний мамашин корж… Не езда, а сами-сенька рахуба!

– Прицепишься! – широко, как обычно, улыбаясь, ответил полевой адъютант Примакова. – Только не оставь, Карбованец, тут, в Фастове, мамашин корж, бо и у нас с харчами не густо… Сутки уже как из Киева. – И, вклинившись в заполнившую весь перрон толпу, прошумел зычным командирским голосом: – Какие тут есть червонцы, все в вагон!

Еще Пилипенко не успел закрыть рта, а шумная орава, соревнуясь в беге и в ловкости, атаковала высокие приступки салон-вагона. Первым, конечно, ввалился в тамбур Антон Карбованый, за ним Данило Улашенко – долговязый,

длинноногий начальник клуба 10-го полка. А следом уже все прочие.

Двенадцать полков червонного казачества, его артиллерийские части, связисты, саперы занимали в ту пору широкую полосу пограничной зоны Подолии и Волыни. И люди, заполнившие до отказа вагон командира корпуса, спешили в Тульчин, в Брацлав, в Немиров, в Гайсин, в Проскуров, в Староконстантинов, в Изяслав…

Червонного казака Антона Карбованого нельзя было назвать стеснительным парнем. В семнадцать лет он вскочил на спину кулацкого жеребца; и к двадцати двум годам уже испытал кое-что в жизни. Будь это в ином месте, постарался бы он как-то обминуть комкора. А тут прижало. Не сидеть же в Фастове, пока зацветет бузок… Да! Была с Примаковым одна встреча, и не дальше, как прошлой осенью…

А комкор, в папахе, в такой же, как и Пилипенко, куцей, из синего сукна, опушенной смушком венгерке, но без оружия, широким жестом правой руки звал людей в просторный, но крепко остуженный салон. Пронизывающий ветер лез во все щели.

– Смелее, хлопцы! Располагайтесь кто куда… Это вагон бесплацкартный. – Серые проницательные глаза Примакова как бы отражали блеск ледового панциря, оковавшего широкие окна салона. – Вот так, бывало, в царских тюремных камерах, в столыпинских вагонах, в которых нас перевозили в Сибирь. Отапливали мы их своим паром, собственным дыханием. Но думаю, товарищ Карбованый, – командир корпуса узнал все-таки казака, – мы и тут не замерзнем…

– А мне шо? – чуть смутившись, снял заиндевевшую папаху казак. – Я согласный и в печенках самого деда-мороза, абы добраться до Литина.

Тут стал доноситься бойкий шепот из дальнего угла салона. Федя Пилипенко, оживленно жестикулируя, что-то доказывал какому-то бородатому пассажиру. А тот, заслоняя руками увесистый чувал, сшитый из полосатого матрацного полотна, то снимая с головы, то вновь кидая на нее засаленную донельзя буденовку, живо ворочая выпуклыми глазами, пытался в чем-то убедить своего собеседника. Но тут адъютант комкора, чуть согнувшись, расстегнул полевую сумку, висевшую у левой его ноги, достал пачку ассигнаций и сунул их за пазуху бородачу. Под воздействием двух «аргументов» – легкого толчка и увесистой пачки денег в несколько миллиардов, бородач сам стал развязывать матрацный мешок. Достал свернутый в трубку пласт толстого, густо присоленного сала и передал его адъютанту.

– Наш попутчик спешит в Казатин, – пояснил Пилипенко. – Товарищ Шкляр работает от буфета заготовителем. Очень уж он просился к нам… Ну, а за любезность – любезность. Свинину он везет для продажи пассажирам, так и мы ж пассажиры. Нет, не подумайте, он сознательный…

– У кого нож поострее, – распорядился Примаков. – Только чтоб по-братски. Вот как под Рогатином казаки делили барабулю… А вы, товарищ Шкляр, сбрили бы себе бороду. Молодой, а с такой шерстью… Вот если бы вы служили у Александра Македонского, он заставил бы вас с ней расстаться. Удивляетесь? Зря! В бою – тогда же не было дальнобойных пушек и самолетов – персы сразу хватали македонских воинов за бороды…