Принц Эдип
Шрифт:
— Я уезжаю. С археологической экспедицией.
Проводы вышли грустные. Ная уезжала в начале сентября. Бородатый археолог, смеясь, заталкивал тяжелые рюкзаки на полки для багажа, и что-то без конца говорил, говорил, говорил… А Ная чуть не плакала, и, казалось, уже жалела о своем решении.
Она вышла из вагона, оставив своего спутника разбираться с вещами. И до самой последней секунды не заходила. Все смотрела
— Я перевелась на заочное отделение и устроилась на работу, — торопливо говорила Люся. — В ту самую библиотеку. Когда читателей нет, сижу, дрожу. Кажется, что старушка прячется в хранилище, и вот-вот выйдет из-за стеллажей с книгами и схватит меня.
— Дура ты, — равнодушно заметила Ная.
— Может и дура, — не обиделась Люся и вдруг сказала: — Петя приходил.
— И что? — глядя куда-то в сторону, спросила Ная.
— А ничего. Пришел, записался ко мне в библиотеку. Буду, говорит, твоим самым постоянным читателем. Самым верным.
— А я звонила тете Марии, — вздохнула Ада.
– Хочешь узнать, кто мальчика забрал?
— Нет, не хочу, — равнодушно сказала Ная.
— Я хочу, — и Люся прижала платочек к глазам. — Я теперь жалею, что не смогла его взять! Вот! Тут уж точно: дура!
— Что сделано, то сделано, — заметила Ная.
— Тетя Мария говорит, что люди очень хорошие. Он будет счастлив, — вздохнула Ада.
— Ну, вот и хорошо.
И вдруг… Ная даже в лице переменилась!
— Пришел…
Подружки знали, что еще весной Ная так резко поговорила с Димой, что тот выскочил из ее комнаты, громко хлопнув дверью, и больше в общежитии не появлялся. И все равно: ждала. Ждала, ведь!
— Кто ему сказал, что я уезжаю? — поочередно посмотрела Ная на подружек.
— Я, — призналась вдруг Люся.
— Люська, ты?! Ну ты даешь! Такая рохля, и вдруг — решилась!
— Я хотела… — начала, было оправдываться Люся.
— Ну, не будем тебе мешать, — потащила ее за рукав Ада. К ним подходил Дима.
— Девчонки, привет, — улыбнулся криво. Когда подружки отошли, Ная спросила:
— Ну?
— Останься, — только и сказал он.
— Нет.
Бородатый археолог смотрел на них в окно, но почему-то так и не вышел из вагона.
— Чего ты хочешь? — хмуро спросил Дима.
— Я тебе уже говорила.
— Я тебе все это дам.
— Когда?
— Придет время.
— А я хочу сейчас, хочу все и сразу, — упрямо заявила она. И добавила: — Я хотела тебе сказать…
— Что? — жадно посмотрел он.
— Так. Ничего. Я еще вернусь. Мне нравится этот город. Безумно нравится! Вот затоскую и вернусь.
— Когда-нибудь мы поженимся, — пообещал Дима.
— Вот когда ты всего добьешься, над всеми возвысишься, и я почувствую, что мне тебя ни за что не догнать, и никому уже не догнать — тогда, пожалуй.
— Слово даешь?
Она только рассмеялась. Как можно веселей и беззаботней. Ей ведь было только восемнадцать лет. И, тряхнув черными кудрями, Ная сказала:
— А
Проводница уже стояла на подножке вагона и готова была вскочить в тамбур, как только раздастся гудок паровоза, и поднять желтый флажок. Но Наю она почему-то не торопила. Никто ее не торопил, даже бородатый археолог. Ная заскочила в вагон в последнюю секунду.
А когда поезд тронулся, Дима почему-то засмеялся и крикнул ей:
— Не забывай! Слово дала!
Он тоже был молод и самонадеян. И хотя никакого слова Ная ему не давала, она молча кивнула и пошла в вагон, к своему бородатому археологу.
НАШЕ ВРЕМЯ
— Мотя, ты куда?!
— Ухожу. По делам.
— Опять в это отвратительное место! В вертеп! Гнездо разврата! — раздался визг со стороны кухни.
— Это моя работа, ма, — лениво бросил он, причесываясь перед зеркалом в маленькой полутемной прихожей. Парикмахерша, у которой он постоянный клиент, не устает нахваливать его волосы. Мол, послушные, не требуют укладки. Светлые, вьющиеся, они не торчат в разные стороны, словно пружины от матраца, а лежат мягкой, воздушной волной. Прямо парнишка из рекламы «этот волшебный гель придаст вашим волосам дополнительный объем». Но он не пользуется гелем. Парикмахерша не в курсе его занятий, и, слава богу! Девушка не в его вкусе, и лучше уж держать ее на расстоянии.
Мать появилась в прихожей и начала привычно брюзжать:
— Неблагодарный, непослушный, недостойный сын…
— Я не твой сын, — не отрываясь от зеркала, возражает он. Эту семейную тайну узнал еще в детском саду, когда стали дразнить подкидышем. Теперь уж и болеть перестало. Ну, подкидыш, и что с того?
— Да ты посмотри на себя!
— Смотрю. Радуюсь.
Он поправил ворот белоснежной рубашки с воротом апаш, повернувшись спиной, глянул, хорошо ли сидят новые штаны из черной кожи. А что? Неплох! Очень даже неплох! На работу, как на праздник, так что ли? И стал насвистывать песенку из кинофильма Боба Фосса «Кабаре». Его любимого, между прочим. «Come to this cabare…»
— Господи, как ты одет? — продолжала брюзжать приемная мать.
— По последней моде, ма. Ну, все. Буду поздно, как обычно. То есть, рано.
— Мотя!
— Нежно целую, Я благодарен тебе за все. И, разумеется, папе. — Он прихватил черный кожаный пиджак и послал ма воздушный поцелуй. Пока!
— Не трогай его праха! — тут же взвилась она.
– Он же в гробу перевернется!
— Папа давно уже сгнил. Там нечему переворачиваться, — заметил он. — Кстати, и его гроб тоже. Сгнил. Очевидно, такова сущность этого явления, — философски добавил он. И кинув прощальный взгляд в зеркало, помахал себе рукой: удачи!