Принц и нищий [Издание 1941 г.]
Шрифт:
— «Чашу любви»! «Чашу любви»! — закричала толпа. — Заставьте этого грубого плута выпить «Чашу любви», иначе мы его бросим на съедение рыбам.
Принесли огромную «Чашу любви»; лодочник взял ее за одну из ее рукоятей и, поднимая другою рукою конец воображаемой салфетки, поднес ее, как полагалось по обычаю, Джону Кэнти, который взялся одной рукою за другую рукоять, а другой должен был снять крышку, как велит древний обычай. [16] Таким образом, ему пришлось на секунду выпустить руку принца. А тот, не теряя времени, воспользовался этим, нырнул в целый лес человеческих ног, окружавший его, и был таков!.. Через минуту найти его в этом живом, волнующемся море было бы так же трудно, как найти монету, брошенную в Атлантический океан. Принц очень скоро постиг, что дело обстоит именно так, и поспешил
16
Церемонии, сопровождающие подношение «Чаши любви», объясняются так: в древние, жестокие времена считалось благоразумным, чтобы обе руки обоих пьющих были заняты, иначе, пока пьяница, предлагающий тост, объясняется в любви и верности своему собутыльнику, тот может воспользоваться случаем и пырнуть его кинжалом.
…и был таков.
Из этого принц мог вывести только одно: что маленький нищий, Том Кэнти, умышленно воспользовался преимуществом своего необычайного положения и бессовестно захватил его власть.
Оставалось последнее средство: разыскать дорогу в ратушу, явиться туда и обличить самозванца. Принц тут же решил, что Тома нужно повесить, утопить и четвертовать по тогдашнему закону и обычаю, как виновного в государственной измене.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В ратуше.
Королевский баркас, в сопровождении блестящей флотилии, величаво скользил вниз по Темзе, среди путаницы иллюминованных лодок. Воздух был переполнен музыкой; реку окаймляли потешные огни; далекий город весь был окутан мягким, лучистым заревом от бесчисленных, но невидимых отсюда костров; над ним высились стройные шпили, усеянные искрящимися звездами; издали эти шпили были похожи на длинные копья, разукрашенные драгоценными камнями. На всем пути флотилию приветствовали с берегов неустанные хриплые крики и несмолкаемые пушечные выстрелы.
Тому Кэнти, утопавшему в шелковых подушках, эти звуки и это зрелище казались чудом, несказанно великолепным, поразительным. Но на его юных приятельниц, сидевших с ним рядом, на принцессу Елизавету и лэди Джэн Грей, это не производило никакого впечатления.
Добравшись до Даугэта, флотилия поплыла вверх, свернула в Бэклерсбери по прозрачным водам Уолбрука (русло которого вот уже два столетия засыпано и погребено под целыми акрами зданий), мимо ярко освещенных домов и мостов, усеянных толпами веселых зевак, и наконец остановилась в бассейне, где ныне находится пристань, в самом центре древнего лондонского Сити. Том вышел на берег со своею блестящею свитою, миновал Чипсайд и после короткого перехода по Старой Джури и по улице Бэзингхолл добрался до ратуши.
Том и его спутницы были встречены с подобающей церемонией лорд-мэром и отцами города в парадных пурпуровых мантиях и с золотыми цепями на шее; их повели через большой зал к королевскому столу, помещавшемуся под роскошным балдахином; впереди их шли герольды, которые возвещали о их прибытии и несли городской жезл и меч. Лорды и лэди, назначенные для того, чтобы прислуживать Тому и двум принцессам, стали у них за креслами.
За другим столом, пониже, сидели царедворцы и другие знатные гости вместе с магнатами Сити; члены палаты общин расположились за отдельными столиками, расставленными во множестве в другой части зала. Гигантские статуи Гога и Магога [17] — старинных стражей города — равнодушно смотрели с высоты своих пьедесталов на это обычное для них зрелище. Много забытых поколений сменилось у них на глазах. Затрубили в трубы, герольд возвестил о начале обеда, и в высокой арке левой стены появился толстый дворецкий в сопровождении слуг, несших с величавой торжественностью настоящий королевский ростбиф, горячий, дымящийся, ждущий ножа.
17
Находящиеся в Лондонской ратуше статуи Гога и Магога изображают
После молитвы Том (его научили заранее) встал — а за ним все остальные — и отпил из огромной золотой «чаши любви», потом передал ее принцессе Елизавете, та в свою очередь лэди Джэн; а затем чаша обошла весь зал. Так начался банкет.
К полуночи, когда пир был в полном разгаре, публику угостили одним из тех живописных зрелищ, которыми так восхищались наши предки. Описание его до сих пор сохранилось в причудливом рассказе очевидца-историка:
«Очистили место, и затем вошли граф и барон, одетые по турецкому обычаю в длинные халаты из шелковой материи, усеянной золотыми блестками; на головах у них были чалмы из малинового бархата, перевитые толстыми золотыми шнурами; у каждого за поясом висело на широкой золотой перевязи по турецкой сабле, именуемой палашом. За ними следовали другой граф и другой барон в длинных кафтанах желтого атласа с поперечными полосами белого атласа; согласно русскому обычаю, они были в серых меховых шапках и сапогах с длинными, загнутыми кверху носками; у каждого было в руках по топору. Далее следовал лорд-адмирал и с ним пятеро дворян в камзолах малинового бархата, низко вырезанных на спине и на груди; поверх камзолов на них были короткие плащи малинового атласа и на головах шапочки с фазаньими перьями вроде тех, какие носят танцоры. Эти были наряжены по прусскому обычаю. Затем вошли факельщики, числом до сотни, одетые в красный и зеленый атлас, лица у них были черные, как у мавров. Потом явились ряженые. Потом выступили менестрели в причудливых нарядах и стали плясать, а за ними и лорды и леди закружились в такой бешеной пляске, что было любо смотреть».
Пока Том со своего возвышения любовался этой «бешеной» пляской, замирая от восторга перед пестрым калейдоскопом кружащихся фигур и ослепительного разнообразия красок, оборванный, но настоящий принц Уэльский у ворот ратуши громко заявлял свои права, жаловался на свои обиды, обличал самозванца и требовал, чтобы его впустили. Это забавляло толпу чрезвычайно; все теснились вперед, вытягивая шеи, чтобы взглянуть на маленького бунтовщика. Потом стали трунить и глумиться над ним нарочно, ради потехи, чтобы еще больше раздразнить его. Слезы обиды выступили у него на глазах, но он стоял на своем, с королевским спокойствием бросая вызов толпе. Издевательства сыпались на него снова и снова, новые насмешки язвили его, и он наконец воскликнул:
— Вы, свора невоспитанных собак! Говорят вам, я — принц Уэльский! И хоть я одинок и покинут друзьями и нет никого, кто бы сказал мне здесь доброе слово или захотел помочь мне в беде, — все же я не уступлю своих прав и буду стоять на своем.
— Принц ты или не принц, все равно: ты храбрый малый, и отныне не смей говорить, что у тебя нет ни единого друга! Вот я стану рядом с тобою и докажу тебе, что ты ошибаешься. И клянусь тебе, Майлс Гендон не самый худший из тех, кого ты мог бы найти себе в качестве друга, не утомив себя поисками. Дай отдохнуть своему языку, дитя мое, а я поговорю с этими подлыми крысами на их родном наречии.
Говоривший был высок, хорошо сложен, мускулист. Его камзол и штаны были из дорогой материи, но эта материя выцвела и была протерта до ниток, а золотые галуны потускнели плачевно; брыжжи на его воротнике были измяты и продраны; широкие поля его шляпы были опущены книзу; перо на шляпе было сломано; он весь был забрызган грязью и вообще имел весьма горестный вид; на боку у незнакомца болталась длинная шпага в заржавленных железных ножнах; задорная осанка сразу выдавала в нем лихого забияку. Речь этого причудливо-странного воина была встречена взрывом насмешек и хохота. Посыпались крики: «Вот еще один ряженый принц!» — «Прикуси язык, приятель: видишь, какой он сердитый!» — «И то правда, ишь как он смотрит!» — «Оттащите от него мальчишку, в пруд щенка!»
Мгновенно осуществляя эту счастливую мысль, кто-то схватил принца за шиворот, но незнакомец так же мгновенно обнажил шпагу и свалил дерзкого наземь звонким ударом плашмя. Тотчас же десять голосов сразу закричали: «Убить этого пса! Бей его! бей!» и толпа набросилась на незнакомца; а тот прислонился к стене и как сумасшедший размахивал длинной шпагой, раскидывая вокруг себя нападавших. Жертвы его так и валились на землю, да толпа, топча их ногами, накидывалась на героя с неослабевающей яростью. Минуты его были, казалось, уже сочтены и гибель неизбежна, как вдруг затрубила труба, и чей-то голос загремел: