Принц и нищий [Издание 1941 г.]
Шрифт:
— Ты король?
— Да, — сквозь сок ответил мальчик.
— Какой король?
— Король Англии.
— Англии? Так Генрих умер?
— Увы, да. Я сын его.
Словно черная тень спустилась на лицо отшельника. Он со злобой сжал свои костлявые руки, постоял немного, учащенно дыша и глотая слюну, потом хрипло выговорил:
— Ты знаешь, что это он сделал нас бездомными и бесприютными? [27]
Ответа не было. Старик наклонился, вглядываясь в спокойное лицо мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.
27
Король
— Он спит, мирно спит.
И лицо его прояснилось. На нем было теперь выражение злорадного удовольствия. Мальчик улыбнулся во сне. Отшельник пробормотал:
— Сердце его полно счастья! — и отвернулся.
Он бесшумно бродил по комнате, чего-то ища; то останавливался и прислушивался, то оборачивался взглянуть на кровать; и все бормотал, бормотал себе под нос. Наконец он, повидимому, нашел то, что искал: старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Тогда он прокрался к своему месту у огня, сел и принялся оттачивать нож, все бормоча про себя то тише, то громче.
Ветер стонал вокруг одинокой избушки, таинственные голоса ночи доносились из неведомой дали. Блестящие глаза отважных крыс и мышей смотрели на старика изо всех щелей и норок, но он продолжал свою работу, увлеченный, ничего не замечающий.
Иногда он проводил большим пальцем по острию ножа и с довольным видом кивал толовой.
— Острее становится! — говорил он, — да, острее!
…проводил большим пальцем по острию.
Он не замечал, как бежит время, и мирно работал, занятый своими мыслями, которые порой произносил вслух:
— Его отец обидел нас, разорил нас и теперь пошел в ад гореть на вечном огне! Да, в ад, гореть на вечном огне! Он ускользнул от нас, но на то была божья воля, да, божья воля, и мы не должны роптать. Но он не ускользнул от адского огня! Нет, он не ускользнул от адского огня, всепожирающего, безжалостного, неугасимого, и этот огонь будет гореть до скончания века.
Он все точил, все точил, то невнятно бормоча, то тихонько хихикая от восторга, то прерывая бормотание внятной речью.
— Это его отец во всем виноват. Я только архангел. Если бы не он, я был бы папой!
Король пошевелился во сне. Отшельник бесшумно подскочил к постели, опустился на колени и занес над спящим нож. Мальчик опять пошевелился; глаза его на миг открылись, но в них не было мысли, они ничего не видели; через минуту по его ровному дыханию стало ясно, что сон его опять крепок.
Некоторое время отшельник ждал и прислушивался, не двигаясь, затаив дыхание; потом медленно опустил руку и так же тихо прокрался назад, говоря:
— Полночь давно уже миновала; нехорошо, если он закричит, — вдруг случайно кто-нибудь будет проходить мимо.
Он бесшумно метался по своей берлоге, подбирая где тряпку,
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Гендон приходит на выручку.
Старик, ступая неслышно, как кошка, отошел и принес низенькую скамеечку. Он сел так, что одна половина его тела была вся озарена тусклым колеблющимся светом, а другая оставалась в тени. Не сводя глаз со спящего мальчика, он терпеливо ожидал, пока отточится нож, все бормоча про себя и не замечая, как бегут часы; он был похож на серого, чудовищного паука, готового проглотить неосторожное насекомое, беспомощно запутавшееся в его паутине. Наконец, много времени спустя, старик, который все смотрел, но ничего не видел, поглощенный своими мечтами, вдруг заметил, что глаза мальчика открыты, широко открыты и смотрят! — смотрят, цепенея от ужаса, на нож. Улыбка дьявольского торжества скользнула по лицу старика, и он, не меняя своего положения и не прерывая работы, спросил:
— Сын Генриха Восьмого, молился ли ты?
Мальчик беспомощно забился в своих узах, стараясь издать какой-то звук сквозь крепко стиснутые челюсти. Отшельник истолковал это движение как утвердительный ответ на свой вопрос.
— Так помолись снова! Читай отходную молитву!
Дрожь пробежала по телу мальчика, и лицо его побледнело. Он опять забился, пытаясь освободиться, изгибаясь и поворачиваясь во все стороны; он, как безумный, отчаянно бился и вертелся на постели, чтобы порвать веревки, но напрасно; тем временем старый людоед улыбался, глядя на него, кивал головой и спокойно продолжал точить нож, время от времени бормоча:
— Твои минуты сочтены, и каждая из них драгоценна, — молись, читай себе отходную!
Мальчик отчаянно застонал и перестал метаться, он задыхался. Слезы капля за каплей текли по его лицу; но это жалостное зрелище нисколько не смягчило свирепого старика.
Уже начинало светать; отшельник заметил это и заговорил резко, возбужденно:
— Я не могу больше медлить. Ночь почти прошла. Она пролетела для меня как минута, как одна минута; а я хотел бы, чтобы она длилась год! Ну, отродье губителя церкви, закрой глаза, если тебе страшно смотреть…
Остальные слова превратились в какое-то бормотание. Старик упал на колени, с ножом в руке, и наклонился над стонущим мальчиком.
Тс! У хижины послышались голоса. Нож выпал из рук отшельника; он набросил на мальчика овечью шкуру и вскочил, весь дрожа. Шум усиливался, голоса становились все грубее и свирепее; слышны были удары и крики о помощи, затем топот быстро удаляющихся шагов. Тотчас же вслед за тем раздался громовой стук в дверь хижины и крик:
— Эй! Отворяй! да поскорее, во имя всех дьяволов!