Принцесса Иза
Шрифт:
Само проявление духа — а что это было духовное явление, я ни минуты не сомневался — меня, конечно, смущать не могло, так как я и тогда верил в возможность подобных явлений, и если меня что-нибудь смущало, то только большая его реальность, в которой действовали зрение, слух и осязание; только это меня смущало, и одно желание разъяснить это могло заставить меня исполнить все требования этого материализировавшегося призрака; но, сознаюсь, во мне действовало и не одно простое любопытство: меня захватило чувство, которого я не знал до тех пор, — в этой гробнице я потерял не только голову, но оставил там и сердце. Меня неудержимо тянуло к саркофагу, несмотря на сознание ужаса моего положения, ужаса полюбить призрак. Но будь, что будет — я решил идти туда, куда меня повлечет эта неведомая и таинственная сила. Я делался рабом призрака, но добровольно соглашался надеть тяжелые цепи рабства; я не знал, куда приведет меня эта любовь, я шел с завязанными
Но, чтобы исполнить свое намерение провести ночь в гробнице, надо было подготовить почву, а это не было так просто, так как на ночь все гробницы запираются. Помог мне мой проводник, который взялся переговорить со сторожем. Я боялся, что проводник заинтересуется причиной, но, вероятно, ему приходилось не раз встречаться с самыми дикими фантазиями путешественников, так как, не выражая никакого удивления, он по первому моему слову взялся за исполнение моего поручения, которое и устроил очень быстро при посредстве всемогущего на Востоке бакшиша, который на этот раз оказался весьма значительным: за три ночи с меня потребовали 1000 франков и обязательство глубокого молчания; и то, и другое я с удовольствием исполнил, тем более что тайна моих ночевок у саркофага была и в моих интересах. Оставалось только ожидать первой ночи после новолуния, а затем предать себя на волю Божию и стараться выдержать испытания; но в этом я почему-то нисколько не сомневался, так как цель была слишком занимательна.
Приходилось ожидать более недели, которая прошла мучительно долго. Несмотря на ежедневные поездки в окрестности Луксора, на огромное впечатление, произведенное на меня храмами Карнака, я жил одной мыслью: увидеть опять призрак египтянки и скорее выполнить все нужные приготовления, чтобы получить эту возможность. Наконец наступил желанный день. Я страшно нервничал, бранил солнце, которое в этот день медленно двигалось по небосклону, но в то же самое время невольный страх медленно заползал в душу, где-то в мозгу копошилась мысль, что все это глупо, — но, несмотря на это, та же душа рвалась к этому таинственному призраку, который, казалось, загипнотизировал меня.
Вот опять я на осле. Проклятое животное еле передвигает ноги, не обращая внимания на удары, которыми осыпает его погонщик и точно решив окончательно измучить меня.
Но всякому мучению наступает когда-нибудь конец. Вот я у входа в гробницу. Меня встречает черномазый сторож, перекидывается несколькими словами с проводником и, получив плату за первую ночь, открывает решетчатую дверь, и я вхожу. Сердце усиленно бьется, а иногда совершенно замирает, кровь то и дело приливает к мозгу, в руках и ногах я чувствую дрожь, колени подгибаются, я еле двигаюсь. Не вернуться ли? Нет, нет: три ночи — и меня ожидает награда. Прочь сомнения, прочь страх. Мне дают зажженную свечу и другую в запас; я слышу стук захлопнувшейся решетки и щелк замка. Жребий брошен, — я один, пламя свечи едва мерцает в моей дрожащей руке, меня окружает тишина, со стен странно смотрят на меня различные фигуры, движущиеся от колебания пламени. Я слышу биение собственного сердца; жутко, но я продолжаю медленно спускаться. Иногда ноги как бы не хотят слушаться меня, — я прислоняюсь к стене коридора и затем заставляю себя идти. Чем ближе к цели, тем я двигаюсь все медленнее, точно на моих ногах гири. Но вот путь кончен, я различаю уже контуры саркофага. Тихо, душно и жутко, но я стараюсь побороть себя; оглядываюсь — надо выбрать место, где бы устроиться, и после некоторого размышления я сажусь на пол за саркофагом, делая его как бы преградой между собой и выходом из гробницы. Ощупываю себя: спички и флакон с коньяком на месте; тушу свечу. Все погружается во мрак. Я всматриваюсь в эту таинственную жуткую тьму, но в ней ничего нет; я закрываю глаза, но сейчас же вновь открываю их в надежде увидеть что-нибудь, но по-прежнему все та же жуткая тишина и мрак…
Послышался звук, точно рукой провели по струнам арфы. Во мне все затрепетало, но опять та же могильная тишина. Но вот опять тот же звук, за ним другой, третий — и вся гробница наполнилась целой гаммой звуков, и хотя ничего не было видно, но я чувствовал, что около меня кто-то есть и не один, а много людей, — я слышал их дыхание, биение их сердец, но пока мое их заглушает. Блеснула точно молния — я закрыл глаза и почувствовал, что что-то происходит здесь, и если я открою глаза, то увижу что-нибудь страшное; я чувствую сквозь веки, что гробница уже наполнена ярким светом. Я решаюсь наконец открыть глаза. Передо мной огромная зала, разделенная колоннами на несколько частей; всюду горят смолистые факелы, освещая залу и распространяя сильный, одуряющий аромат. Вдали стоит большая статуя, перед нею несколько жертвенников, но никого нет. Я решаюсь обойти кругом; в нишах вокруг залы стоят статуи, видимо, различных богов, но нигде ни жизни, ни движения. Но вот вдали послышалось стройное пение, которое приближалось. Я спрятался за колонну. Тихо стали появляться жрецы,
— Чужестранец, зачем ты здесь, зачем ты нарушил святость нашего храма, зачем и по какому праву ворвался сюда незваный и чуждый нам? Отвечай и знай, что за твой поступок тебя ожидает мучительная смерть.
Я не знал, что делать: мог ли я ответить правду, или должен был скрыть истину?
Я взглянул на свою египтянку. Ее глаза были обращены на меня, но в них я увидел то же выражение, какое было у всех присутствующих, — очевидно, с этой стороны поддержки ждать было нечего. Что же это значило? Неужели она меня обманула?
— Я здесь по приглашению, — ответил я, глядя прямо в мрачные глаза жреца.
— Кого? Но берегись, если ты солгал! — крикнул старик.
— Меня позвала эта женщина, — сказал я, указывая на мою египтянку.
Точно волна пробежала по зале и хлынула по направлению египтянки; на всех лицах видно было напряжение.
— Принцесса Иза, правду ли говорит этот человек, и знаешь ли ты его? — спросил жрец.
Я впился глазами в ее лицо, — от ее ответа зависела моя судьба.
— Он лжет, я не знаю этого человека, — прозвучал мелодичный голос, отдававший меня в руки людей, жаждавших гибели чужеземца.
Людская волна отхлынула от Изы и охватила меня со всех сторон. Я слышал тяжелое дыхание египтян, глаза их метали искры, и если бы не присутствие жрецов, то, вероятно, меня бы туг же растерзали.
Старый жрец поднял руку, все смолкло.
— Этот человек, чуждый нам, не признающий наших богов, смеющийся над ними, проник на наше богослужение: затем он, как вы слышали, солгал. Какому наказанию он должен быть подвергнут? — спросил жрец.
— Смерти, смерти! — пронеслось по всей зале, отдаваясь в высоких мрачных сводах.
— Да будет так, но раньше пусть на пытке скажет он нам, зачем пришел сюда, — произнес жрец и сделал знак рукой.
Меня куда-то повели. Вдруг один из ведших меня египтян наклонился к моему уху и прошептал:
— Одно слово и ты свободен. — Меня эти слова ободрили, значит, Иза помнит меня, и я опять был готов на всякие мучения, раз эти мучения могут быть ей полезны.
Мы шли довольно долго. Наконец меня привели в какое-то мрачное помещение, в котором валялись кости, черепа людей, а в одном углу лежала какая-то бесформенная масса, издававшая стоны. Можно было только догадываться, что это был человек: все тело его было истерзано, глаза, по-видимому, выжжены, кожа висела клочьями, руки и ноги перебиты.
— То же будет и с тобою, — сказал один из провожавших меня.
Я задрожал всем телом и остановился в дверях, но сзади меня толкнули в спину раскаленным железом; я дико вскрикнул от боли и вошел в помещение, где меня ждали ужасы пытки. Прежде всего меня раздели, повалили ничком на деревянный помост и большими гвоздями прибили руки и ноги в коленях, затем начали вырезать из спины ремни. Время от времени меня спрашивали, не желаю ли я что-нибудь сказать, но я, помня только конечную цель моих мучений, лишь мычал и старался думать об Изе, что придавало мне силы и бодрость. После этой операции меня сняли с помоста и перевернули на спину. Страдания были ужасны, но что было дальше — было несравненно мучительней: раскаленными щипцами мне вырвали глаза, вывернули все суставы на руках и ногах. Но, несмотря на нечеловеческие страдания, я ни разу не потерял сознания: я не только испытывал муки, но и ясно сознавал весь ужас своего состояния, а также сознавал, что одного моего слова достаточно, чтобы все прекратилось. Но для чего это было нужно? Я представлял собой груду мяса и костей и не мог понять, чем я мог быть полезен в таком виде Изе. Но я верил в нее и решил испытать все до конца.