Принцесса Володимирская

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

– Я могу быть той суммой, какой захочу быть, – решила она однажды. – А я все могу. Женщина, у которой есть красота, дарование и смелость, – монархиня людских сердец, как говорит мой старик.

Однако из месяца в месяц Алина становилась все грустнее и задумчивее. Она как бы против воли безучастно и холодно повиновалась всем приказаниям Майера.

В ее исполнении самой пустой пьесы в концертах вдруг пропало то, что было прежде и что заменяло школу и знание, – не было души.

Майер не подозревал, что происходит в его ученице, которой он теперь гордился. Но как артист он заметил, однако, тотчас, что музыка ее стала другая – холодная, глупая, автоматическая…

– Неужели она жалеет Шеля? Неужели она любила его

и теперь несчастлива? – спрашивал себя старик.

Однако он не решался объясниться с Алиной, спросить ее, узнать, что с ней делается.

– Музыка – служение Богу! – восклицал он все чаще после некоторых неудачных концертов. – Вы, мой ангел, хотите взять из религии один обряд, одну форму. Этим не угодишь никакому богу. Это даже грех.

Алина всегда отмалчивалась – не соглашалась и не противоречила… но продолжала играть холодно и бесстрастно…

V

Однажды, уже более полугода тому назад, положение Алины вдруг совершенно изменилось. Хотя вполне естественное, но внезапное событие поставило ее существование в новые рамки.

Старик Майер, вообще слабый здоровьем, теперь от постоянных путешествий, хлопот и волнений стал все чаще прихварывать. К старческой слабости присоединились и душевная тревога, и печаль. Майер начал серьезно и искренно горевать от игры своей ученицы и наконец решился на прямое и резкое объяснение с ней.

– Я обманулся в вас! – воскликнул он однажды. – Я считал вас даровитее, развитее, возвышеннее душой. А вы самое обыкновенное, пошлое существо!

После длинной горячей беседы между артистом и его ученицей молодая девушка, вдруг уязвленная им или потерявшая наконец терпение, стала капризно, раздражительно, но красноречиво доказывать Майеру невозможность для нее примириться с ролью бродячей музыкантши после того, что сулила ей судьба и что должно было стать ее уделом в жизни.

Чем добродушнее, но восторженнее опровергал ее доводы Майер, тем резче и озлобленнее отвечала Алина и скоро перешла к едким упрекам.

– Уж лучше б было, – воскликнула она, – оставаться в сумасшедшем доме и не ронять чувства собственного достоинства по разным балаганам! Наконец, во всяком случае, во сто крат лучше было бы выйти замуж за Генриха Шеля и жить мирной, честной и обыкновенной жизнью. В семье, с мужем и детьми, мне легче было бы забыть прошлое и все, что сулила и не дала мне судьба.

И все, что вырвалось затем у Алины, страстно и горько, было глубоко оскорбительно старику артисту, возмутило его кроткую, восторженную душу.

– А ваш талант? Слава, которая ожидает вас? – воскликнул он наконец.

– Все это пустые, ребяческие бредни или старческие сны! – вне себя отвечала Алина. – Хорошо вам странствовать из города в город и наслаждаться аплодисментами мещан, мастеровых и черни или гордиться рукопожатиями и похвалами какого-нибудь барона, которого отец мой не пустил бы даже на порог своего дома. Ваше общественное положение не изменилось. Если и есть перемена – то к лучшему! Я же упала низко, ниже упасть нельзя. Если бы я была первоклассная артистка, если бы у меня был громадный талант, то и тогда я предпочла бы самое простое, но порядочное положение в обществе, нежели это позорное скитальничество… Лучше иметь состояние, хотя бы даже…

– Деньги! – укоризненно шепнул Майер.

– Да, деньги! Деньги – все на свете!.. Недаром из-за них люди совершают все то, с чем не может даже мириться их человеческая совесть. Не будь мой отец так богат, разве его убили бы? Низкий Игнатий погубил меня!.. Он вытолкнул меня на улицу! Он начал преступное деяние, но вы… Да, вы… окончили начатое им!..

– Что?! Что?! – воскликнул старик, бледнея и дрожа всем телом. – Что вы сказали? Повторите!

– Повторяю: вы успешно окончили начатое иезуитом. Он толкнул меня в мир, одинокую, сироту, без друзей, без средств. А вы подали мне руку,

чтобы бросить в мир разврата и всякой мерзости и втолкнуть в толпу общественных оборвышей. Отец Игнатий грозился, что я буду босоногая хворостиной гонять в поле стадо… Это грустное положение, но честное! Вы же сделали из меня бродягу арфистку, позорящую себя и оскорбляющую память своего отца. Вы восторгаетесь моим талантом, моими успехами, обманываете себя и воображаете обмануть и меня! Весь этот сброд, который окружает нас во всех городах, восхищается не музыкой моей, а моей красотой. Если все эти пошлые и нахальные люди рукоплещут мне в разных балаганах, где я, по вашей милости, кривляюсь не хуже любой акробатки, то они это делают с тем, чтобы получить право после концерта переступить порог того трактира или притона, где мы остановились. И здесь, покуда вы, как ребенок, выслушиваете притворные похвалы и лживый фимиам вашему таланту, мне делаются двусмысленно, а часто даже и в грубой форме, такие предложения, которые были бы оскорбительны для всякой девушки, хотя бы дочери кучера или лакея. Странствующая арфистка без роду и племени должна, конечно, гордиться, если какой-нибудь старый развратник, банкир или барон предлагает ей честь сделаться за несколько червонцев его любовницей! За ту же самую горсть червонцев, которую Людовика Краковская когда-то еще недавно разбрасывала мальчишкам на пряники, гуляя в окрестностях замка своего отца! Разве можно упасть еще ниже?! А кто же меня вовлек в эту грязь? Кто собственными руками и с каким-то безумным наслаждением затоптал меня в этой грязи?!

И Алина, поднявшись с места, в порыве горького чувства негодования и искреннего отчаяния, закончила:

– Да! Этот изверг Игнатий убил моего отца и выгнал меня на улицу; но чести моей он не трогал, души моей не коснулся! Он уничтожил мою блестящую будущность, но не опозорил и не потащил за собой во всякую пошлость и мерзость людскую. В сумасшедшем доме я была бедная сирота, которую все жалели и в лицо которой никто не смел смотреть такими глазами, какими теперь всякий дерзкий и старый волокита смотрит в лицо побирушки, бродяги, бездарной, но красивой арфистки.

Алина ушла к себе, не взглянув на Майера. Добрый, искренний, честный до мозга костей, восторженный, как юноша, идеалист-музыкант замер под страшным, внезапно полученным ударом.

Сначала он был оскорблен словами своей ученицы, которую горячо любил теперь как родную дочь или внучку, и любил тем более, что был сам до сих пор одинок на свете. Но затем оскорбленное чувство уступило место глубокому отчаянию. Он был раздавлен словами Алины, ее исповедью… И громовым ударом поразило его не то, что он слышал от Алины… его ударило и будто раздавило иное…

Собственное чувство полного и искреннего сознания, что Алина права! Да, права всячески!.. Вот что ужасно!..

Он – сын простого фермера. Для него – честь и слава, что его маленькое дарование из среды крестьян ввело его в среду дворянства и знати его отечества. А эта красавица аристократка чуть не королевской крови по отцу?! Разве они равны? По природе и по воле Божьей, если не по глупости людского закона, она дочь Краковского. А что же выше, справедливее, истиннее: закон людской или веление Божие? Да, она права! Лучше было бы незаконнорожденной дочери графа Краковского быть заключенной родственниками в сумасшедшем доме, жалеемой всеми, нежели странствовать и скитаться по дорогам и городишкам Германии, чтобы собирать гроши. И собирать их позорным образом, унизительно и оскорбительно… Привлекать к себе всякий сброд и выманивать деньги не за возможность себя слушать, а за возможность, за позволение на себя смотреть, жадно пожирать глазами красивое юное лицо и тело… плечи, руки и грудь, бесстыдно обнаженные при огнях нанятого балагана. И обнаженная ради приманки, ради грошей этой толпы! А кто же это все сделал? Кто опозорил девушку?! Кто торговал ею!..