Принцесса
Шрифт:
С минуту мы стояли завороженные, глядя друг на друга. Лес тоже замер. Лишь небо плыло, да иней покалывал на елях ослепительной филигранной белизной. И вдруг дедушка набрал в легкие воздух да ка-а-а-а-к свиснет! Олень взметнулся — только его и видели.
Я прорыдала почти всю неделю.
— Мамочка! Я так хочу, чтобы олень жил у нас, в нашей квартире!
— Но доченька! Ему здесь будет очень тесно. Он любит лес, волю. Любит бегать.
— А я бы с ним во дворе гуляла. У-y-y!
Как-то раз я пожаловалась маме на то, что Лена Талочкина не
Доставая с полки какую-то математическую книгу, мама, смеясь, посоветовала:
— А ты ей скажи: «Что ты лезешь, как старая шуба».
В голове у меня сразу же возник образ вытертой шубы, вернее полушубка, принадлежавшего нашей домработнице Дусете. Это была настоящая шкура — старая и облезлая.
— Что ты лезешь, как старая шкура! — выпалила я, когда Лена начала спихивать меня с качелей.
От неожиданного отпора Лена потеряла дар речи. Она посмотрела на меня так, будто видит впервые. Потом резко развернулась и побежала докладывать воспитательнице.
Когда мама пришла меня забирать, воспитательница не преминула выговорить ей за мой выпад.
— Зачем же ты так нагрубила?! — возмущалась мама по дороге домой.
— Ты сама мне так сказала! — оправдывалась я.
— Я тебе сказала «не лезь, как старая шуба». Знаешь, шуба лезет — мех из нее вылезает, как у нашей Дусеты, видела?
— Угу.
— А ты так грубо: «как старая шкура».
— А у Дусеты шуба и есть шкура! — запальчиво отрезала я.
Мама рассмеялась, и мы помирились.
В другой раз, когда вокруг музыкальной работницы, демонстрировавшей новогодние карнавальные маски, образовался кружок из детей, Лена с силой оттолкнула меня, так что я отлетела к стене и больно ударилась головой.
— А ты бы ее толкнула! Что ж так терпеть! — негодовала мама. — Нужно давать сдачи!
Учись за себя постоять!
На следующий день во время гуляния Лена снова начала мне вредить — мешала лепить принцессу из снега. Тогда я встала и пнула ее — легонько, но она поскользнулась, упала и сидела, растерянная, на снегу. Я подошла ближе и неуверенно схватила ее за помпон, потом за шарф. Несмотря на мамино указание я сомневалась, что поступаю правильно.
Вечером я поведала о своем «подвиге» маме:
— И за шарф оттрепала, и за помпон оттрепала.
— Ну, и правильно. Будет знать, как лезть!
Ночью, оставшись одна наедине со своей «победой», я почувствовала себя нехорошо. Вместо принцессы в волшебном замке мне почему-то все время представлялась Лена, беспомощно сидящая на снегу. Но ведь мама сказала, что я поступила правильно. Почему же я плачу? Почему мне так жаль Лену и так стыдно за себя? Зачем я это сделала? Ведь я люблю Лену!
В семь лет Лена с Надей пошли в общеобразовательную школу в нашем дворе, а я — в Мерзляковскую при Консерватории. Вот, пожалуй, и вся наша дружба. Хотя нет. Было еще празднование моего десятилетия. Пригласили девочек из музыкальной. Надя тоже пришла. Она жила в нашем подъезде, и с утра, увидев меня идущей с хлебом из булочной, кинулась поздравлять — о дне рождения
У Лены к тому времени уже произошла трагедия — попал под электричку ее алкоголик-отец.
— Нет, в тот день он был трезвый, — объясняла она девчонкам во дворе.
Дома я никогда не слышала слова «трезвый».
Лена осталась одна — со своей мамой, дворничихой и паспортисткой, великой труженицей нашего двора.
Да, странная дружба. Хотя, по правде говоря, мне и дружить-то было некогда. Я занималась музыкой. Летом уезжала в лагерь или на дачу к папиным родителям, а зимой все свободное время проводила на катке. Новая невоплощенная мечта — стать фигуристкой. «Но кто же будет водить еще и на фигурное катание!» Приходилось ограничиваться телевизионными уроками — Союзными и Международными соревнованиями. А водить действительно стало некому. Дусета вышла замуж и ушла от нас. Дедушка тяжело болел. Мама с папой разошлись. Папа теперь все время жил у своих, в Уланском переулке.
На Новый Год, когда все писали на бумажках желания и потом сжигали их на свече, я загадала, чтобы дедушка поправился, а еще — научиться кататься на коньках змейкой.
Вскоре мне приснился страшный сон — как будто дедушка попал в какой-то серый лабиринтный замок без единого окна и не может оттуда выбраться. Наутро я бросилась к нему — рассказать про сон, но он только отмахнулся:
— Ну, из какого такого дома я не смогу выбраться! Что ты, малыш, успокойся! Если уж я при Сталине выбрался…
В тридцать седьмом дедушка сидел как политический. Я это знала. Но успокоиться не могла.
А летом дедушка умер…
Дедушка был единственным человеком, который знал, что мой пластмассовый пупс мочится во сне. Дедушка был единственным человеком, который знал, что я умею летать. Тело мое становилось легким, и я поднималась к потолку в гостиной, медленно плавала вокруг люстры, а дедушка лежал на диване, погруженный в свои мысли. Иногда с кем-то спорил, с кем-то невидимым, бурно жестикулировал, но всегда время от времени поглядывал на меня. Он видел. Он знал. Если я рассказывала бабушке или маме, они смеялись. Тебе это только приснилось, уверяли они, так что я и сама начала сомневаться. Но дедушка знал. Он задумчиво улыбался, видимо, не считая нужным переубеждать бабушку с мамой.
Мы с мамой едем в электричке после пионерлагеря.
— Дедушка умер. Мы должны беречь бабушку, — медленно произнесла мама.
Звезды пролетали в окнах, как полоумные. Как я смею ехать в этой глупой электричке — такая здоровая, загорелая, когда дедушки уже нет на свете. Дедушка умер, мы должны беречь бабушку, отдавалось у меня в голове.
— Когда твоего дедушку хоронили, у нас было столько машин во дворе! Никогда столько не было, — сказала Надя.
— Одни «Волги», одни «Волги». Даже в садике стояли, — подтвердила Лена.