Принцессы ласк и упоения
Шрифт:
В эту минуту вокруг Гебдомона поднялись страшные крики, ужасающие вопли торжества, точно несущиеся из всех кварталов Византии. Они длились, повторяемые разбуженным эхом галерей, и чернокожий мальчик инстинктивно бросился вон из залы, к одному из широких окон наружного портика, и тут увидел и понял, почему трон был пуст под высоким куполом, полным неподвижных трупов евнухов, монахов, святейших епископов и солдат с львиными лицами.
Внизу, у подножия Ипподрома, выделяющегося на лазурном фоне Золотого Рога овалами своих галерей, прорезанных колоннами и населенных изваяниями, простиралась площадь, кишащая ревущей и пестрой толпой, непрерывно вливавшейся каждую секунду из-за углов улиц и с четырехугольных площадей. И всюду, на террасах домов, на балюстрадах, окружавших купола церквей и даже на девяти
От края набережных Золотого Рога, тянувшегося на ярком горизонте, как море из жидкой ляпис-лазури, до террас ближайших домов, сероватыми кубическими громадами выстроившихся у подножия садов Гебдомона, рычал и кишел в безумной свалке опьяневший народ. Мужчины, женщины и дети, толкаясь, взбирались на карнизы, беспорядочно выделялись знамена и кресты; и все глаза смотрели на Гебдомон, и все руки восторженно простирались к Ристалищу. Какой-то человек из простонародья, с лицом тигра, поднялся на мраморный пьедестал конной статуи Юстиниана. С выпачканными по локоть в крови руками, похожий на мясника, человек этот взбирался по чешуйчатым золотым сапогам бронзового императора, а другие окровавленные руки протягивали ему снизу огромную чашу, в которой плавал странный цветок. Человек с звериным лицом поднял эту чашу к голубому небу и со смехом поднес ее Юстиниану.
Толпа громко вскрикнула, а маленький негритенок уцепился за шелковый занавес, чтобы не упасть.
В чаше, поднесенной основателю царской династии, он увидел закатившиеся и печальные глаза, презрительно раскрытый и стянутый в углах нечеловеческой болью рот, и узнал бескровную голову Августы.
Мрачная, с разметавшимися волосами, она как будто плакала кровавыми слезами, и мертвое чело ее еще сияло сапфирами и сердоликами императорской диадемы.
Легенда о трех принцессах
Посвящается Маргарите Морено.
Их звали Тарсила, Аргина и Блисмода. Все три были от разных матерей, но походили друг на друга длинными и узкими ступнями, беспокойной гибкостью и подвижностью пальцев и перламутровой прозрачностью кожи, точно пронизанной бледной лазурью голубых жилок: черты эти присущи древним королям-викингам, бывшим язычникам, но теперь обращенным в христианство, и три принцессы были последними цветками, расцветшими на этом древнем стволе.
Но Тарсила отличалась от сестер миндалевидными синими, почти черными глазами, тяжелыми темными косами, всегда умащенными душистыми маслами, и чрезмерным пристрастием к ароматным эссенциям. У Аргины были серые, пронзительные орлиные глаза под тонкими бровями, точно нарисованными кисточкой; волосы ее были так светлы, что казалось, будто голова ее покрыта старинной выцветшей позолотой, и всегда сверкали рубинами и яхонтами; она ходила, как бы сгибаясь под тяжестью причудливых языческих украшений, к которым испытывала странное влечение. Младшая же, Блисмода, с рыжеваторусыми кудрями и большими фиолетовыми глазами, мерцавшими, как капли росы, под тонкими веками с длинными ресницами, любила только цветы и лебедей старинных парков с золотыми кольцами на гибких шеях.
Тарсила любила пышную парчу и шелковые ткани, затканные серебром и жемчугами, Аргина — пурпурные материи, алый атлас, пунцовую парчу и длинные зеленые платья, в которых как бы отражаются неясные переливы волны. Блисмода же носила только белый мягкий и гибкий шелк, едва расцвеченный тонкими золотыми арабесками. И все три, воспитанные в строгости старым воинственным и подозрительным королем, никогда не выходили за ограду дворца, где ждали, равнодушные и надменные, царственных женихов, избранных для них отцом, распевая у аналоя старинные латинские сказания или вышивая в длинные зимние вечера повязки для Пречистой Девы или церковные воздухи.
В долгие летние дни три принцессы обыкновенно уходили в плодовый сад своего отца и там спали под тенью старой яблони, покрывающейся в апреле розовым снегом, а в августе — зеленым золотом. Плодовый сад, расположенный в конце
Они спали, положив голову между корнями дерева, и далекие клумбы, цветущие желтыми лилиями, огромными ангеликами и пышными розами, посылали им с поцелуями ветерка чарующие сновидения, рожденные душою цветов. Снаружи, за стенами, их охраняла стража, но никто из часовых не видел лица принцесс; им прислуживали слепые пажи и, кроме этих замкнутых, окаменевших лиц, три дочери короля во всю жизнь свою не видали ни одного мужского лица.
Да, ни одного, кроме сморщенного лица дряхлого садовника царского парка, знакомого им с первых дней детства. Это было жалкое существо, разбитое и согбенное годами, почти впавшее в детство, и король мирился с его присутствием в заповедной ограде. Он жил на краю сада в полуразвалившейся лачуге, лепившейся у стены, а недалеко от нее находился старинный колодец с позеленевшим срубом и низенькой аспидной крышей с железными украшениями; его необычайно холодная и прозрачная вода часто привлекала сюда трех принцесс. Им нравилось поднимать ведра из старого колодца, слушать визг журавца и цепей, и, напившись всласть ледяной воды, они иногда подолгу стояли, склонившись над зияющим углублением, и тревожно вслушивались в гулкое эхо, разбуженное их словами. Потом разбегались, шелестя платьями, за корявые стволы яблонь, а старик, вышедший на их крики из своего убогого жилища, думал, что видел странный сон.
В один особенно жаркий июньский вечер они были поражены необычайной встречей у колодца: незнакомый молодой человек, стройный и тонкий, как дитя, стоял, прислонившись к колодцу. Почти нагой под холщовыми лохмотьями, покрывавшими его от пояса до колен, он ослепил и Тарсилу, и Аргину, и Блисмоду лучезарным блеском своей красоты; он был высок и гибок, с широкими плечами и мускулистыми обнаженными руками, скрещенными на груди, а сквозь распахнутый ворот грубой рубашки виднелась крепкая шея. Обожженная солнцем кожа юного атлета повсюду золотилась нежным пушком. Небрежно закинув одну на другую бесподобной красоты ноги, гордый, как молодое животное, он повернул к принцессам маленькую взлохмаченную голову с нежным лицом, обрамленным тяжелыми золотыми кудрями, и устремил на них лукавый и вместе очаровательно-томный взор.
Три принцессы растерянно зажмурились под глубоким взглядом его изумрудных глаз. Красивым движением он вытянул из колодца ведро и предложил принцессам напиться; потом, когда его позвал голос из лачужки, поклонился, по-прежнему не говоря ни слова, улыбнулся и исчез, оставив на краю сруба три только что срезанных цветка: синий ирис, красный мак и асфодель.
Тарсила взяла ирис, Аргина — мак, а Блисмода — лиловатую кисть цветущей асфодели. И в ту же ночь все три принцессы увидели сон, и в этом сне, до странности одинаковом у всех трех, каждая из них прогуливалась в таинственном лучезарном саду и встречала легко прислонившагося к бронзовой чаше бьющего фонтана божественно-прекрасного незнакомца, нагого, как Эрот; и этот Эрот, с завязанными глазами и двумя павлиньими хвостами, как яркие крылья трепетавшими за его плечами, с улыбкой дарил им цветы.
На следующий день Блисмода, Аргина и Тарсила снова пришли в плодовый сад своего отца, и под вечер робко направились к старому колодцу, но не нашли там незнакомца. Он был внуком старика-садовника и пришел из далекой деревни, чтобы поступить в королевское ополчение; солдаты короля на заре увели его с собою. Тогда Тарсила, у корсажа которой благоухал синий ирис, впала в смертельную тоску.
Она слабела с каждым днем, и встревоженный король, по совету чародеев, решил отправить принцессу в лесную и горную местность; Аргина и Блисмода последовали за сестрой. Древняя, полуразрушенная цитадель, возвышавшаяся над тридцатью милями лесов и пятьюдесятью милями снеговых гор, сделалась дворцом изгнанниц. Под сводами моста, перекинутого через обрыв, как кузница, грохотал поток, и шумный хвойный лес гудел, как орган, на глубине двухсот футов под зубцами стены, к которой по вечерам приходили прекрасные мечтательницы. На горизонте пылающим заревом или холодной сталью алели и голубели горные ледники.