Принцип домино
Шрифт:
— В чем дело? — спросила Телма. — Куда ты смотришь?
— Никуда. Пересядь на другую сторону.
— Что с тобой происходит?
— Ничего со мной не происходит. Делай, как я говорю. — Когда моторы набрали обороты, самолет задрожал. — Делай же, черт возьми, и пристегни ремень. Мы уже взлетели.
Ни слова не говоря, она поднялась, сделала несколько шагов по проходу и села. Я прижался лицом к иллюминатору как раз в тот момент, когда человек в комбинезоне открыл заднюю дверь машины Тэгта, поставил свой ящичек на заднее сиденье и медленно пошел к сторону.
Я опять кинулся к кабине пилота и начал барабанить в дверь.
— Остановитесь, черт возьми. Я должен выйти! — Самолет покатился вперед. — Остановите мотор, вы, сволочь!
Сквозь дверь я услышал приглушенный голос пилота.
— А ну-ка сядь, приятель, мы взлетаем.
Я подбежал к своему креслу и опять посмотрел в иллюминатор. Мимо нас проплывал ангар. Машину я уже не мог видеть. Перед самым взлетом я увидел, как Тэгг повернулся и зашагал в сторону стоянки.
Как только самолет набрал высоту, пилот сделал вираж, развернулся и полетел через аэродром назад, на юг. Я пересел к иллюминатору с противоположной стороны самолета, чтобы видеть ангар и стоянку. Далеко внизу я увидел Тэгта. Он остановился у забора и смотрел, как самолет взлетает. Потом повернулся, пошел на стоянку и сел в машину. Я быстро пересел, чтобы по-прежнему видеть его машину, которая становилась все меньше и меньше по мере того, как самолет набирал высоту. И как раз перед тем, как земля скрылась за слоем облаков, я увидел взрыв оранжевого и черного пламени, огонь и дым. С высоты казалось, что в темноте чиркнули спичкой.
60
Я долго сидел, глядя в иллюминатор. Тело налилось тяжестью и вдавилось в кресло. Запавшие глаза были сухими и горячими, кожа на лбу сморщилась. Наконец, через два часа в микрофоне прозвучал голос пилота:
— Пролетаем Мексику.
Я поднялся и пошел к тому месту, где сидела Телма.
— Ты купила бутерброды?
Она достала из-под сиденья коробку.
— Есть с ветчиной и сыром, еще — с колбасой и сыром.
— Лучше ветчину с сыром.
Она передала мне бутерброд, завернутый в вощеную бумагу, и я спросил:
— А ты? Ты не проголодалась?
— Я поела раньше.
Я сел рядом с ней, съел бутерброд, потом пошел в туалетную комнату, вымыл лицо, руки и выпил стакан воды. Вернувшись на место, я сказал:
— Прости за то, что я кричал на тебя.
— Тебе не за что извиняться.
— И нечего сердиться.
— Я не сержусь, — ответила она.
— А как же это назвать?
— Мне страшно.
— Почему тебе страшно?
— Не знаю.
— Бояться нечего, — сказал я.
— Рой… Ради бога. Ведь мне не два года, у меня есть глаза и уши. Думаешь, я заснула на неделю, как это бывает в сказках?
— Ну… самое лучшее вообще забыть происшедшее, все уже закончилось.
— Нет, не закончилось. И ты знаешь, что не закончилось.
— Для меня все в прошлом.
— Ты даже не спросил, где меня держали и как со мной обращались. Ты вообще ничего не говоришь. Я приезжаю, и вижу:
— Тогда выбрось эти мысли из головы.
— Но как я могу? Думаешь, я не поняла, что происходило нечто ужасное? — Она смотрела на меня и ждала ответа. Ответа у меня не было.
Она опять отвернулась. Когда я поднял на нее глаза, она смотрела в окно.
Наконец, я сказал:
— Из-за этого не стоит ссориться. Я скрываю не ради собственного удовольствия. Зачем втягивать и тебя в эту историю?
— Но так ничего не получится. Так не может быть.
— У меня так и бывает. Всю жизнь у меня неприятности, я к ним привык. Они преследуют меня по пятам. Но это совсем не значит, что и ты должна к ним привыкнуть.
— Но я привыкла! Я знаю тебя, знаю, какой ты. И дело не в этом. Важно то, что нельзя быть вдвоем и в то же время оставаться наедине с самим собой. Я хочу знать правду, неважно даже какую. А из-за тебя мне приходится все время играть.
— Я не заставляю тебя играть.
— Заставляешь. Ты поступал так раньше и поступаешь так сейчас. Думаешь, я поверила в басню о людях, которые освободили тебя из тюрьмы потому, что, по их мнению, с тобой поступили несправедливо и ты заслуживал пересмотра дела? Я ни минуты не верила, знала, что это ложь, но мне было все равно. Я делала вид, что верю в любые сказки, лишь бы могла видеть тебя, быть с тобой рядом. — Она опять повернулась ко мне. — Думаешь, на суде в Индианополисе я поверила в твой рассказ? Нет, как и присяжные. Но я делала вид, будто верю, потому что ты этого хотел. Тебя не интересовало мнение присяжных, главное, чтобы в твою невиновность верила я. Ведь так?
— Пожалуй, да. Но что в этом плохого? Я ничего плохого не вижу.
— Я знаю. В этом вся беда. Потому у меня возникло такое странное ощущение. Я знаю — ты хочешь держать меня в неведении, по-твоему, в этом и заключается защита. Но ты не можешь защитить меня от своих дел. Я в этом не нуждаюсь и не хочу.
Я чувствовал на себе ее взгяд, и когда повернулся к ней, она продолжала: — Я знаю — ты убил Риггинса, я уже давно привыкла к этой мысли. Знаю, что в Лос-Анджелесе происходили какие-то мерзкие дела, и ты в них ввязался. Но даже это я могу стерпеть. Но для меня непостижимо то, что в тебе постоянно живут два человека.
Я чувствовал — она ждет ответа. Долго, очень долго она смотрела на меня, потом отвернулась. Когда я поднял на нее глаза, она смотрела в иллюминатор.
До конца полета мы сидели, как немые. Наконец, перед самой посадкой в Пунтаренас, она сказала:
— Я говорила тебе неправду — будто у меня никого не было. У меня был любовник — друг Фей и ее мужа, я рассказывала тебе — он за мной ухаживал. Я не хотела, и впоследствии чувствовала себя ужасно, но все равно пошла на это. И не один раз.