Принцип индивидуации. О развитии человеческого сознания

Стайн Мюррей

Я утверждаю, что Юнг был вовлечен именно в такого рода активность во взаимоотношениях с христианством, которое стало его «пациентом», а сны и другие бессознательные продукты его поздних лет жизни во многом имели отношение к этому пациенту. Именно в свете этого мне хотелось бы рассмотреть значительное видение, которое он испытал в 1939 году в возрасте около шестидесяти пяти лет. Он описывает это видение в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях»:

«В 1939 году я провел семинар по «Spiritual Exercises» Игнатия Лойолы. Тогда же я собирал материалы для «Психологии и алхимии». Однажды ночью я проснулся и увидел в изножье кровати распятие, которое ярко светилось; оно было не вполне натуральных размеров, но очень отчетливое, причем тело Христа было как бы из зеленоватого золота. Видение казалось мне удивительно прекрасным и в то же время пугающим, хотя видение само по себе – для меня дело обычное, я довольно часто вижу живые и яркие образы, как это бывает в гипнотическом состоянии… Я тогда размышлял над «Anima Christi», одной из медитаций в «Spiritual Exercises». Видение явилось будто для того, чтобы напомнить мне, что я забыл об аналогиях aurum non vulge (необычное золото) и viriditas (зеленое).

Когдя я понял, что мое видение было связано с основными символами алхимии и что мне явился в некотором роде Христос алхимиков, я даже несколько успокоился.

Зеленое золото – это творческое начало, которое алхимики находили не только у человека, но и в неорганической природе. Оно для них было выражением anima mundi, мировой души, или filius macrocosmi – Антропоса, сотворившего весь мир. Этим духом наполнена даже неорганическая материя, он присутствует в металлах и камнях. Таким образом, мое видение соединило образ Христа и его материальный аналог, filius macrocosmi. Если бы не зеленое золото, столь поразившее меня, то я был бы готов предположить, что в моем представлении о христианстве не достает чего-то существенного, или, другими словами, мой устоявшийся образ Христа страдает некоторой неполнотой, и что мне предстоит восполнить этот недостаток. Однако указание на металл выдает очевидную алхимическую природу образа Христа в моем сне как некого соединения живого и духовного с мертвой материей». [185]

185

ВСР. С. 210.

Мои комментарии к этому видению сведутся, я надеюсь, к точке возможной трансформации внутри христианства. Первый комментарий имеет отношение к самому Юнгу. Наиболее вероятно, что сознание Юнга шестидесяти пяти лет далеко превосходило пределы потребности в Боге переноса. Можно, конечно, и обмануться, но я думаю, что вполне оправданно будет сказать, что Юнг, по крайней мере, далеко превзошел потребность в переносном объекте в форме родовой доктрины Бога. Так что утверждение, которое я хочу здесь сделать, заключается в следующем: это религия и религиозное переживание за пределами личных потребностей переноса. Это важно, потому что существует широко распространенный аналитический взгляд на то, что как только потребность переноса «проанализирована» и «проработана», религия теряет raison d'etre [186] и становится несостоятельной. [187] Она больше не может существовать, потому что психологическая причина ее существования разрушена. Юнг не согласен с этим и доказывает, что есть нечто наподобие религиозного «инстинкта», что религия является сущностно (то есть архетипически) человеческой, а не базируется на неразрешенных детских потребностях и на навязчивом повторении. И не существует возможного конца символической жизни и символических переживаний, поскольку бессознательное неисчерпаемо. Стало быть, еще более важный смысл заключается в том, что религия – все еще живая возможность для современных мужчин и женщин даже после того, как они проанализируют перенос, переживут потребность в «родителе на небесах» и поймут психологическое значение традиционных религиозных символов.

186

Смысл существования (франц.).

187

Вольфганг Гигерих делает сходное замечание в статье Wolfgang Giegerich. The End of Meaning and the Birth of Man // Journal of Jungian Theory and Practice. 6 (1). 2004.

Второй момент вытекает из наблюдения о том, что в свои поздние годы, после шестидесяти пяти и приблизительно во время этого видения, Юнг начал интенсивно заниматься изучением и, как я это назвал, «терапией» своей религиозной традиции. В течение многих лет он изучал тексты ведущих мировых религий и большинства еретических ответвлений; он глубоко погружался в гностицизм и алхимию; он тщательно исследовал такие отдаленные религиозные источники, как «Тибетская книга мертвых» и «И-Цзин»; он посещал американский индейцев, африканцев на горе Элгон, мавров и восточных индийцев; он изучал антропологию. Сейчас, в возрасте за шестьдесят, он возвращается к христианству, с которого начинал, и этой работе он посвятил последние два десятилетия своей жизни. Это возвращение к тому, что он отверг ранее, к традиции, для того чтобы дать возможность психике активироваться и по-новому откликнуться на нее – важный факт для нахождения в этой связи потенциальной ценности данного видения для трансформации христианства. Трансформация и дальнейшая индивидуация христианства потребует от современной психики вобрать в себя традиционные образы и доктрины, а затем откликнуться на них новыми символами.

Третий момент принадлежит природе откровения. Монотеистические традиции зафиксировали откровения в прошлом: «Наши отцы говорили…» После того, как слова авторитетных фигур были записаны и кодифицированы, традиции оставалось лишь добавлять комментарии и пояснения. До некоторого предела возможно и дальнейшее расширение доктрины, но не может быть никаких новых откровений, которые сравнились бы со старыми. С точки зрения традиции, разумеется, такого рода меры предосторожности необходимы, иначе любой мог бы говорить с авторитетностью Отцов. У каждого свое мнение, сон или видение, и какофония голосов скоро окажется оглушительной. Этот страх открыть двери новому откровению – коллективный эквивалент барьера вытеснения в индивидуальной психике. И так же, как происходит в индивидуальном анализе, терапия христианства, осуществляемая Юнгом, разрушает барьер вытеснения и позволяет бессознательному говорить снова, как когда-то, в былые времена.

Открытость Юнга откровению, однако, не означает простой готовности принимать за ценные любые понятия или образы, которые могут промелькнуть в сознании. Эти психические содержания должны быть проинтерпретированы; их значение не самоочевидно. А интерпретация – это одновременно

и навык, и искусство. Одно очевидно: не может быть удовлетворительной интерпретация без некой отсылки к прошлому, к традиции, к «комплексам». В отношении юнговского видения зеленого Христа можно увидеть, что сначала он проверил свою интерпретацию по отношению к собственной личной психологии и ее достижениям; затем он соотнес этот образ с тем, что он изучал в недавнем прошлом, и с тем, чем было занято его сознание; наконец, что для наших целей самое важное, он поместил свой психический образ, свое откровение в контекст традиции мысли и доктрины, к которой с наибольшей глубиной этот образ принадлежит, а именно – в христианскую традицию с ее хронической привычкой отщеплять мир духа от мира материи. Психический образ интерпретируется как целительный символ для наиболее значимого расщепления в христианской традиции, расщепления на дух и материю. Естественно, Юнг-человек был подвержен этому расщеплению так же, как все мы, наследники той же самой духовной традиции, так что символ был особым и целительным для него, но также и для более широкой традиции, которую он изучал и в которой жил.

Три этих соображения ставят вопрос о «полномочиях» Юнга. Хочется знать больше о сновидце или визионере, претендующем на статус авторитетного источника откровений. Юнг личностно был выше потребности в Боге переноса; он искренне был вовлечен в традицию, вернувшись к ней после долгого периода отрицания; и он был способен различить личные темы и темы символические, общие.

А что же об актуальном содержании видения? Я буду следовать за мыслью Юнга и ассоциациями с алхимией. Христос из зеленого золота на кресте в изножий его постели – это традиционный христианский символ с той разницей, что это образ filius philosophorum [188] алхимиков, однако эта фигура ассимилирована или приняла форму Христа христианской традиции. Кто же эта фигура, этот filius philosophorum? Он – сын Матери, материи, в противоположении сыну Отца, духа. Образ олицетворяет ответ бессознательного сознательной установке христианского консенсуса. Христианская традиция выражает себя через патриархальные ценности и паттерны мышления. Это символизировано Троицей, исключающей из доктрины о Боге материю, землю, женственное, хтоническое, темное, инстинктивное и телесное. Filius philisophorum, с другой стороны, олицетворяет компенсаторный ответ психики на патриархальное развитие последних двух тысячелетий. В своей более распространенной форме он – двойной Меркурий, весьма проблематичный агент, дух земли и бессознательного, инстинктивности и импульса, плутовства и обмана.

188

Сын философов (лат.).

Этот Меркурий – уж точно тот, кого не связать и не заставить исполнять обязательства, не распять на кресте во имя спасения кого бы то ни было. Если уж он и есть кто-нибудь, так избалованный маменькин сынок, второй сын, вольный дух отверженной матери, которого не укротит и не пленит ни одна авторитарная структура. В христианской иконографии и доктрине он приравнивался к Дьяволу.

Извечной заботой алхимиков было искупить этот дух, привнести его в сознание и удержать его там. Это потребовало бы нарушения запрета, наложенного патриархальным христианством на материю, тело, природу и инстинкт. Интуитивно они понимали, что тело и природа вовсе не столь уж испорченны и злотворны, но что скорее в них содержится искра божественного, частица Бога, и эту ценность надо высвободить вновь. Она появится в виде золота, на которое проецировалось ядро божественной субстанции в материи. На психологическом уровне Юнг чувствовал обязанность поднять то сокровище, что было заключено в бессознательном, вытесненное традицией, которое бы вело к личному переживанию Бога внутри, к прозрению Самости.

Эта нуминозность внутри, искра золота внутри материального и природного царства, и появляется в юнговском видении зеленого Христа. Это видение было откликом бессознательного на юнговскую шаманскую инкубацию проблем христианства. Filius philisophorum, дитя природы, но в образе сына Небесного Отца, сходным образом жертвовал собой на кресте целостности. Это – знак, символ появившейся, наконец возможности сотрудничества природы, с иудео-христианской линией развития: бессознательное может выказать готовность быть заодно, если ему воздают должное.

Для Юнга видение зеленого Христа символизировало исцеление расщепления между духом и материей, мучившее его в жизни, как мучило оно его отца и других христианских предков. В этом видении дух природы и сын Небесного Отца сведены воедино в образе. Отец и Мать объединены и сотрудничают.

Однако для того, чтобы добраться до этой точки, Юнгу пришлось выстрадать все искушения современности: собор был разрушен; он испытал разочарование в традиционных образах и понимании Бога; и он должен был созреть, чтобы перерасти потребность в Боге переноса традиционного христианства. Но он пошел еще дальше, и по этой причине мы должны считать его постмодернистом. После раскрытия себя хаосу бессознательного и после многих лет топтания во тьме в поисках нового центра религиозного существования Юнг нашел его. И это вывело его за пределы пустоши современности. Одна из точек разрешения явилась к нему в фигуре зеленого Христа, возврата традиционного образа, но несущего в себе существенное различие: фигура была из зеленого золота; это был сын природы.

Если мы рассматриваем жизнь Юнга как имеющую коллективное значение, мы должны сейчас задаться вопросом: какое возможное терапевтическое значение для христианства заключено в том решении, которое Юнг нашел для проблемы современности? Чем панацея, найденная этим доктором, будет полезна его пациенту, христианству? Какой вклад может сделать индивидуация, осуществленная Юнгом, в исцеление христианства и его эволюцию к еще большей индивидуации? Опираясь на предпосылку о том, что человек – не остров, я думаю, что мы, по крайней мере, можем скромно сказать, что путь, которым Юнг разрешил проблему современности и традиционной религии, может указывать на возможные пути для других. Но помимо этого, видим ли мы, как может выиграть от этого сама христианская традиция? Если бы христианская традиция смотрела на Юнга как на возможного целителя своих недугов, смогла бы она найти в нем что-то, что стимулировало бы процессы трансформации? Позвольте мне поразмышлять и пофантазировать немного.