Принцип неопределенности
Шрифт:
Грозный поднялся на ноги. Жирный боярин, гремя цепью, боязливо отполз к стене. Тяжело ступая, царь приблизился к Серпухину, глаза его зажглись тяжелым, мрачным огнем.
— Бог свидетель, простил бы я тебя, Мокейка, не таись в тебе великая опасность. Засланный ты к нам Баторием, не соврал в том Шепетуха на дыбе, не соврал. А хуже того, на Димитрия, сына моего меньшого, умышлял, на том Ксафонов крест целовал. Так ведь? — повернулся он к жавшемуся к стене голому боярину.
Тот закивал головой в наморднике, заблеял:
— Вот те крест, ножичком, великий государь, подбивал Димитрия ножичком!..
Лицо царя начало дергаться, он поднес к нему руку, но остановить гримасничанье не получилось. Взгляд
Речь Грозного стала отрывистой:
— Дай вам волю… всех моих ближних… меня самого!.. Смотри в глаза, морду на сторону не вороти!.. Вина!..
Стоявший за спиной царя спальник уже подавал ему чашу. Грозный выпил ее до дна и отшвырнул в сторону. Продолжал, немного успокоившись, но все еще тяжело дыша:
— Был у меня шут, рассказывал, будто прилетел с луны. Когда его посадили на бочку с порохом, признался, что все выдумал. Только это ему не помогло. Послушаем, что ты, Мокейка, запоешь. Дыба — самая в государстве нужная вещь, позволяет людям говорить то, что они думают…
Разом обмякнув, Грозный вернулся в кресло и дал знак палачу:
— Начинай, Гвоздюшко, только поласковее, сразу-то не усердствуй!
— Которого из двоих? — переспросил палач хриплым басом.
— А друга моего, Мокейку, его и бери! — ответствовал царь Иван голосом доброго, но очень уставшего человека. — Он, сердешный, вижу, совсем заждался…
Выступившие вперед подручные палача сгребли Серпухина в охапку и, подтащив к дыбе, прихватили его руки кожаными ремнями. Подошедший вразвалочку Гвоздь сорвал с Мокея одним движением рубаху. Отступив на пару шагов, словно художник перед мольбертом, оглядел с сомнением открывшееся белое тело. Манеры его были неспешны, двигался он размеренно, действовал умело. Вернувшись к дыбе, завел ремни за спину пытаемого. Подтянул их, пользуясь похожим на колодезный воротком, так, что Серпухин был вынужден согнуться пополам и принять позу стоящего на тумбе перед стартом пловца.
Поплевав на ладони, Гвоздь ухмыльнулся и крутанул резко ручку.
Ноги Мокея оторвались от земли, глаза полезли на лоб, дикая боль пронзила все тело.
— А-а-а-ааа!.. — заорал Мокей что было сил. — А-а-ааа!..
18
Человек приходит в жизнь голым, без груза достижений и ошибок. По крайней мере, так людям в их неведении кажется. Торжествующим криком оглашает он мир: «Смотрите все — я пришел!» Серпухин тоже заявился не при галстуке и тоже кричал, только не радостно, а пронзительно. Так орал, что у охраны Кремля и многочисленных туристов волосы вставали дыбом. Однако стоило им прийти в себя, как заработали десятки телекамер, а сотрудники спецслужбы принялись гоняться по территории исторического памятника за совершенно голым, передвигавшимся с поразительной скоростью мужчиной. Изловили его, когда тот залез на памятник сидевшему в задумчивости мраморному Ильичу и прижался к нему всем своим дрожащим телом. Впрочем, напрасно: вождь мирового пролетариата, хоть и адвокат по профессии, никого из доверившихся ему не только не защитил, но защищать и не собирался.
Что было дальше, Мокей помнил плохо. Дежурный санитар в психушке сказал, что теперь он, Серпухин, телезвезда и бить его не велено. Тем же вечером ведущие информационные телеканалы сделали сюжет с погоней по Кремлю главной новостью. Имевший место казус весь день обсуждали разного рода комментаторы и группы срочно созванных экспертов, пытавшихся дознаться, было ли это происшествие стихийной акцией протеста или происками московских политтехнологов, пытавшихся привлечь внимание мировой общественности к событиям в стране. Широта палитры суждений поражала даже искушенных. Представитель Госдепартамента
Но до Серпухина ни одно из этих посланий не дошло, их просто ему не передали. Зато уже на следующий день выпустили из психушки.
— Это выше моих сил! Ну зачем ты полез в голом виде на мраморного дедушку Ленина! — возмущался Ксафонов, бегая в волнении по собственному кабинету. — Если это результат сбоя ориентации, то у тебя на редкость дурной вкус…
— Значит, ты так ничего и не понял! — констатировал Серпухин, еще глубже забиваясь в угол кожаного дивана. — Я ведь рассказал тебе все как на духу…
— Ну да, — ухмыльнулся во весь рот Аполлинарий Рэмович, — особенно мне понравился твой пассаж, когда меня в чем мать родила и на цепи вводят в пыточную! Не находишь, что ты что-то зачастил в шестнадцатый век? Нет, Мокей, можешь, конечно, обижаться, но напрасно тебя выпустили из психушки, очень они поторопились! — и, как если бы что-то вспомнив, подступил к Серпухину вплотную. — Знаешь, между прочим, сколько на этот раз стоила мне твоя выходка? Это тебе не полковника милиции коньяком поить, вешать ему на уши лапшу про народного артиста! Считай, всю вертикаль власти пришлось смазывать, чтобы она не скрипела…
— Да отдам я тебе деньги, все отдам! — отмахнулся от него Мокей, но Ксафонов обещанию не поверил:
— Ты?.. Отдашь?.. Да ты нищий, Мокей, нищий! Виделся я тут кое с кем из холдинга, где ты в совете директоров штаны просиживал, просили передать, что благотворительностью они не занимаются…
— В смысле? — не понял Серпухин.
— Хочешь в смысле, хочешь без смысла, только знать тебя эти ребята больше не желают, у нищих, старичок, друзей нет…
Неприятная новость Мокея огорчила. Втайне от себя он все же рассчитывал на поддержку приятелей, хотя умом понимал, что в теперешнем своем жалком положении не представляет для них никакого интереса. Работенка в совете директоров была непыльной, и те деньги, что он когда-то считал карманными, сейчас очень бы ему пригодились. Но жизнь, как принято говорить, внесла свои коррективы. Бизнес повсюду не любит неудачников, а в России, к тому же, их еще и не пускают на порог. У Серпухина вдруг появилось ощущение, что окружающий мир куда-то испарился, а сам он остается висеть в совершеннейшей и какой-то тусклой пустоте. Получалось, что люди поддерживали дружеские отношения не с ним, а с его деньгами, и даже холуи из прислуги по дому что-то пронюхали. Мокей вспомнил их недовольные лица, когда ему потребовались запасные ключи от квартиры, и воспоминание это оптимизма не добавило.
— Спрятался бы под Царь-колокол, там места хватает, — продолжал брюзжать Ксафонов, поглядывая на съежившегося в углу дивана Мокея. — Автографы на улице еще не просят? Я так понимаю, пил с дружками, а потом потянуло на подвиги, вот и поехали проветриться в Кремль. Скажи честно, ведь на спор голым бегал, правда? Впрочем, я тебя понимаю, после такого удара судьбы необходимо расслабиться…
— Заткнись, дай подумать! — оборвал бухтение парламентария Серпухин.
Однако Аполлинарий Рэмович не унимался: