Принцип Троицы
Шрифт:
Новые кадры пронеслись, как в ускоренном кино, заставляя переживать яркие ощущения смерти и жизни. Теперь она погибала в мучениях на корабле, юная жена, на глазах у которой пираты долго и изощренно убивали молодого супруга. А перед кошмаром было восхитительное путешествие по морю, роскошная свадьба и пылкая любовь, шелка, бархат, драгоценности, изнеженное детство во дворце среди нянек, души не чающий отец. Ее первый крик и последний стон матери…
За темным безмолвным пятном, прекратившим эту череду воспоминаний, перед глазами появился молот, через секунду размозживший голову ей, тогда маленькому мальчику на лобном месте Москвы. Время,
Вспыхнул костер, жадно пожирающий израненное тело, в нос ударил отвратительный запах собственного горелого мяса, показалось лицо отца-инквизитора, молодого священника в черной сутане, знающего толк в своем деле. Вспомнилось и умение руками целить крестьян в родной деревушке, в темной бревенчатой лачуге возле зеленого, поросшего мхами и папоротниками, грибами пахнущего леса. Поцелуй юного пастуха с огромными синими глазами. Чувство голода и пустая похлебка в глиняной миске. Танцы с друзьями на опушке под дубами и рассказы таинственного друида о волшебстве лесных духов.
Она не избежала ничего: распятия лицом к грубому деревянному кресту, холода лезвия тяжелого топора на плахе и оглушительного хруста собственной шеи, обжегшего болью копья, пронзающего круглый живот, и снова огня…
Как вылитые из тяжелого чугуна колокола качались, отбивая звонким боем, смерть-жизнь, жизнь-смерть, горе-счастье, страдание-радость, любовь-ненависть, боль-боль-боль…
В кружении безумного колеса иногда встречались похожие лица… Умирание и рождение занимало секунды, воскрешая и вновь стирая переживания давно прошедших жизней и бесконечно повторяя подробности той, самой страшной, далекой, древней, наполненной кровью и безумием, с которой началось падение.
Ее личное Колесо Сансары прокрутилось в сознании множество раз, впечатывая в память самые яркие даты из вереницы траурных событий.
Когда Дина очнулась, рассеянный свет прорывался сквозь старые окна в комнату. Она встала, ощущая себя не молодой и даже не женщиной — сущностью неопределенного возраста. Увиденные, заново прожитые картины расширили ее сознание, заложив чувство, что это тело — узкий сосуд, в котором она, выросшая, как на дрожжах, не умещается больше. Ее пронзило новое, неукротимое отвращение к напоминающему «дежавю», бесконечному повторению смертей и рождений.
Сколько времени отдано искуплению, сколько жизней потрачено просто, мгновенно, как щелчок пальцев! Что нужно делать, чтобы положить конец повторяющимся страданиям? И есть ли выход не из этой, теперь кажущейся крошечной ситуации с похищением, а из замкнутой цепи, длящейся веками?
Грусть тонкой скрипичной мелодией ранила сердце, скорбно плачущее где-то там, внутри. Крупные капли дождя тарабанили по стеклу, как настойчивый гость. В комнате было сыро и зябко. Дина поискала в принесенных для нее пакетах какие-нибудь теплые вещи. К счастью, мягкие, немного потертые местами утепленные джинсы оказались ей впору. Одеваясь, Дина обратила внимание, как сильно она похудела. Девушка подошла к зеркалу и вгляделась в свое лицо, словно видела его в первый раз. Глаза светились лихорадочным блеском откуда-то издалека, волосы потускнели, а между бровями краснело пятно. Над
Слабое, как после горячки, тело просило воды и пищи. Дина прошла в кухню, с немым удивлением обнаружив, что каша в кастрюле заплесневела, а вода в стакане испарилась. Чашка, из которой она пила отравленный чай, сама собой рассыпалась на мелкие черепки, покрытые с внутренней стороны засохшей коричневой пленкой.
«Сколько времени продолжались видения? Одну ночь или больше?» — спрашивала себя девушка. Но никто не мог ответить ей, и Дина подумала: «Наверное, поэтому люди стремятся жить с кем-то еще: нужен свидетель того, что ты жил, как зеркало, отражающее тебя самого».
Наскоро заваренная овсянка и теплая вода успокоили, наконец, тело, дрожащее от слабости. Дина выглянула на крыльцо, знакомясь заново с окружающим ее миром. Серое, затянутое облаками небо всхлипывало и печалилось.
Дина стояла на крыльце и смотрела, как штрихи дождя рассыпаются по траве, бульбами вспенивая мутные лужи. «Имело ли все это смысл? — задалась она вопросом, и сама ответила: — Наверное, да. Каждый шаг подводил меня сюда, к этому моменту». Страдание и несчастья, ведущие ее, оказались главными Учителями!
«Что же, — неслышно произнесла Дина, — ты не хотела Гуру-человека, получила таких учителей, без личностных страстей и побуждений, таящих в корне своем лишь один мотив — дорогу к Пониманию вещей». Сет — тоже учитель или всего лишь рычаг в сложной системе, толкающей ее к Истине? «И то, и другое», — решила она.
Вдалеке за калиткой пробежали мальчишки, прикрывая головы пакетами, хлюпая резиновыми сапогами в рыжей придорожной слякоти. Один из них остановился и, повернув голову, внимательно посмотрел на бледную молодую женщину, привидением стоящую под крыльцом. И хотя он был далеко, Дине показалось, что она видит синие глаза того самого, убиенного ею подростка, теперь не испуганные, просто любопытствующие. Обоюдоострая заноза спиралью прошла из горла в самое сердце, взмолившееся о прощении. Кто простит ее? Она сама себя? Бог простит? Он простит?
Дина посмотрела на небо, набухшее тучами, истекающее ливнем, а потом ее взгляд унесся за стайкой ребятишек и остановился, наткнувшись на еле видимый отсюда купол храма. И ее стонущая душа увидела надежду на прощение. Дина схватила непонятного цвета шарф-косынку с крючка возле входа, и, прикрыв голову, бросилась туда. Она и не заметила, как добралась до сельской церковки, как прошла сквозь всю ту же осуждающую толпу прихожанок под разноцветными зонтами, как оказалась перед строгим, бородатым батюшкой, только что завершившим вечернюю службу.
— Исповедуйте, святой отец! — взмолилась она, чувствуя, что ей без этого не обойтись, не пережить следующую ночь. Священник, собравшийся было запирать храм, понял это, едва увидев безумие отчаяния на лице незнакомки.
— Пойдем, дочь моя, — степенным басом произнес он, указав путь.
Вскоре ее голова по православному обычаю оказалась накрытой расшитым платом, и, сбиваясь от волнения, Дина начала каяться:
— Простите, батюшка, но я очень грешна! Я не знаю, как сказать правильно… когда-то давно я совершила убийство и не одно, — в пустой церкви страшные слова отражались эхом от стен и усиливались. Дине показалось, что ее срывающийся тихий голос наполнил все пространство храма.