Приобщение

Коржавин Наум Моисеевич

1966

* * *

Перевал. Осталось жить немного. За вершиной к смерти круче склон. И впервые жаль, что нету Бога: Пустота. Нет смысла. Клонит в сон. Только всё ж я двигаться обязан — Долг велит, гнетет и в полусне. И плетусь, как раб, тем долгом связан, Словно жизнь моя нужна не мне. Разве рабством связан я с другими? Разве мне не жаль, что в пропасть — дни? Господи! Откройся! Помоги мне! Жизнь, себя, свободу мне верни…

1966

ГАМЛЕТ

В.Р.

Время мстить. Но стоит он на месте. Ткнёшь копьём — попадёшь в решето. Все распалось — ни мести, ни чести. …Только длится — неведомо что. Что-то длится, что сердцем он знает. Что-то будет потом. А сейчас — Решето — уже сетка стальная, Стены клетки, где весь напоказ. Время драться. Но бой — невозможен. Смысла нет. Пустота. Ничего. Это — правда. Но будь осторожен: Что-то длится… Что стоит всего.

1966

ДОРОГА

В

драгоценностях смысла я вижу немного. Но одна драгоценность нужна мне — дорога. Да, хоть мало мне нужно, нужна мне зачем-то Этих серых дорог бесконечная лента, Этот ветер в лицо, это право скитаться, Это чувство свободы от всех гравитаций, Чем нас жизнь ограничила, ставя пределы, — Чем мы с детства прикованы к месту и к делу. Это мало? Нет, много! Скажу даже: очень. Ведь в душе, может, каждый подобного хочет, — Чтобы жить: нынче дома, а завтра — далече, Чтоб недели и версты летели навстречу, И чтоб судьбы сплетались с твоею судьбою, А потом навсегда становились тобою, Без тебя доживать, оставаясь на месте, О тебе дожидаясь случайных известий. Это мало? Нет, много. Не мудрствуй лукаво. На великую роскошь присвоил ты право. И привык. И тоскуя не можешь иначе. Если совесть вернёт тебя к жизни сидячей, Сердце снова дороги, как хлеба, попросит. И не вынесешь снова… А люди — выносят. За себя и тебя… Что ты можешь? — немного: Дать на миг ощутить, как нужна им дорога. Это нужно им? Нужно. Наверное, нужно. Суть не в том. Самому мне без этого душно. И уже до конца никуда я не денусь, От сознанья, что мне, словно хлеб, драгоценность, — Заплатить за которую — жизни не хватит, Но которую люди, как прежде, оплатят. Бытом будней, трудом. И отчаяньем — тоже… На земле драгоценности нету дороже…

1966

ДЬЯВОЛИАДА

В мире нет ни норм, ни правил. Потому, поправ закон, Бунтовщик отпетый, дьявол, Бога сверг и влез на трон. Бог во сне был связан ловко, Обвинен, что стал не свят, И за то — на перековку, На работу послан в ад. Чёрт продумал все детали, В деле чист остался он — Сами ангелы восстали, Усадив его на трон. Сел. Глядит: луна и звёзды. Соловей поёт в тиши. Рай, — и всё!.. Прохлада… Воздух.. Нет котлов… Живи! Дыши! Натянул он Божью тогу, Божьи выучил слова. И земля жила без Бога, Как при Боге, — день иль два. Но рвалась концов с концами Связь… Сгущался в душах мрак. Управлять из тьмы сердцами Дьявол мог, а Бог — никак. Хоть свята Его идея, Хоть и Сам Он духом тверд, Слишком Он прямолинеен По природе… Слишком горд. Но и дьявол, ставши главным, Не вспарил, а даже сник. Не умеет править явно, Слишком к хитростям привык. Да и с внешностью не просто: С ней на троне, как в тюрьме, — Нет в портрете благородства При нахальстве и уме, Нет сиянья… Всё другое: Хвост… Рога… Престранный вид! Да и духом беспокоен, — Как-то, ёрзая, сидит. Прозревать он понемножку Стал, как труден Божий быт. Да! подставить Богу ножку Не хитрей, чем Богом быть. Надоело скоро чёрту Пропадать в чужой судьбе. И, привыкший всюду портить, Стал он портить сам себе. В чине Бога — всё возможно. (А у чёрта юный пыл.) Мыслей противоположных Ряд — он тут же совместил. Грани стёр любви и блуда, Напустил на всё туман. А потом, что нету чуда Стал внушать, что всё обман. И нагадив сразу многим, — Страсть осилить мочи нет! — Хоть себя назначил Богом, Объявил, что Бога нет! «Пусть фантазию умерят, Что мне бабья трескотня! Пусть в меня открыто верят — Не как в Бога, как — в меня!» И — мутить! Взорвались страсти, Мир стонал от страшных дел… Всё! Успех!.. Но нету счастья, Не достиг, чего хотел. Пусть забыты стыд и мера, Подлость поднята на щит, Всё равно — нетленна вера, От молитв башка трещит. Славят Бога! Славят всё же, Изменений не любя… Чёрт сидел на троне Божьем, Потерявший сам себя. И следил, как — весь старанье — Там, внизу, в сто пятый раз Вновь рога его в сиянье Превращает богомаз.

1966

ЦЕРКОВЬ СПАСА-НА-КРОВИ

Церковь Спаса-на-Крови! Над каналом дождь, как встарь. Ради Правды и Любви Тут убит был русский царь. Был разорван на куски Не за грех иль подвиг свой, — От безвыходной тоски И за морок вековой. От неправды давних дел, Веры в то, что выпал срок. А ведь он и сам хотел Морок вытравить… Не смог. И убит был. Для любви. Не оставил ничего. Эта церковь на крови — Память звания его. Широка, слепа, тупа, Смотрит, благостно скорбя. Словно дворников толпа Топчет в ярости тебя. В скорби — радость торжества: То Народ не снес обид. Шутка ль! Ради баловства Самый добрый царь убит. Ради призрачной мечты! Самозванство! — Стыд и срам!.. Подтвержденье правоты Всех неправых — этот храм. И летит в столетья весть, В крест отлитая. В металл. Про «дворянов» злую месть. Месть за то, что волю дал. Церковь Спаса-на-Крови! Довод ночи против дня… Сколько раз так — для любви! — Убивали и меня. И терпел, скрепив свой дух: Это — личная беда! И не ведал, что вокруг Накоплялась темнота. Надоел мне этот бред! Кровь зазря — не для любви. Если кровь — то спасу нет, Ставь хоть церковь на крови. Но предстанет вновь — заря, Морок, сонь… Мне двадцать лет. И не кто-то — я царя Жду и верю: вспыхнет свет. Жду

и верю: расцветет Всё вокруг. И в чем-то — лгу. Но не верить — знать, что гнет Будет длиться… — не могу. Не могу, так пусть — «авось!».. Русь моя! Наш вечный рок — Доставанье с неба звезд, Вера в то, что выпал срок. Не с того ль твоя судьба: Смертный выстрел — для любви. С Богом — дворников толпа, Церковь Спаса — на крови? Чу! Карета вдалеке… Стук копыт. Слышней… Слышней. Всё! В надежде — и в тоске Сам пошел навстречу ей.

1967

* * *

Хоть вы космонавты — любимчики вы. А мне из-за вас не сносить головы. Мне кости сломает теперь иль сейчас Фабричный конвейер по выпуску вас. Все карты нам спутал смеющийся чёрт. Стал спорт, как наука. Наука — как спорт. И мир превратился в сплошной стадион. С того из-за вас и безумствует он. Устал этот мир поклоняться уму. Стандартная храбрость приятна ему. И думать не надо, и всё же — держись: Почти впечатленье и вроде бы — жизнь. Дурак и при технике тот же дурак Придумать — он может, подумать — никак. И главным конструктором сделался он, И мир превратился в сплошной стадион. Великое дело, высокая власть. Сливаются в подвиге разум и страсть. Взлетай над планетой! Кружи и верши. Но разум — без мудрости, страсть — без души. Да, трудно проделать ваш доблестный путь — Взлетев на орбиту, с орбиты — лизнуть. И трудно шесть суток над миром летать, С трудом приземлиться и кукольным стать. Но просто работать во славу конца — Бессмысленной славой тревожить сердца. Нет, я не хочу быть героем, как вы. Я лучше, как я, не сношу головы.

1967

НОВОСЕЛЬЕ

I

В снегу деревня. Холм в снегу. Дворы разбросаны по склону… Вот что за окнами балкона Проснувшись, видеть я могу. Как будто это на холсте! Но это всё на самом деле. Хоть здесь Москва, и я — в постели, В своей квартире, как в мечте. Давно мне грезился покой. Но всё же видеть это — странно. Хоть в окнах комнаты другой Одни коробки, плиты, краны, Индустриальность, кутерьма. Чертеж от края и до края… А здесь глубинка; тишь сплошная, Как в давней сказке. — Русь… Зима. Вся жизнь моя была хмельна Борьбой с устойчивостью древней, И нате ж — рад, что здесь деревня, Что мне в окно она видна. И рад, что снег на крышах бел, Что все просторно, цельно, живо… Как будто расчертить красиво Всю землю — я не сам хотел. К чему раскаянье ума. Чертеж — разумная идея. Я знаю: строить с ним — быстрее, А всем, как мне, нужны дома. Но вот смотрю на холм в снегу. Забыв о пользе, как о прозе. И с тем, что здесь пройдет бульдозер, Стыдясь — смириться не могу.

II

Тот свет иль этот? Рай иль ад? Нет, бледный призрак процветанья. Квартиры, сложенные в зданья. Широких окон тесный ряд. То ль чистый план, то ль чистый бред. Тут правит странный темперамент. Стоят вразброс под номерами Дома — дворов и улиц нет. Здесь комбинат, чей профиль быт, Где на заправке дух и тело. И мнится: мы на свет для дела Явились — жизнь свою отбыть. К чему тут шум дворов больших? О прошлом память? — с ней расстанься! Дверь из квартиры — дверь в пространство, В огромный мир квартир чужих. И ты затерян — вот беда. Но кто ты есть, чтоб к небу рваться? Здесь правит равенство без братства. На страже зависть и вражда. А, впрочем, — чушь… Слова и дым. Сам знаю: счастье — зданья эти. Одно вот страшно мне — что дети Мир видят с первых дней — таким.

1967

АПОКАЛИПСИС

Мы испытали всё на свете. Но есть у нас теперь квартиры — Как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети… Но нам плевать на ужас мира — Пьём в ресторанах на троих. Мы так давно привыкли к аду, Что нет у нас ни капли грусти — Нам даже льстит, что мы страшны. К тому, что стало нам не надо, Других мы силой не подпустим, — Мы, отродясь, — оскорблены. Судьба считает наши вины, И всем понятно: что-то будет — Любой бы каялся сейчас… Но мы — дорвавшиеся свиньи, Изголодавшиеся люди, И нам не внятен Божий глас.

1968

* * *

До всего, чем бывал взволнован, Как пред смертью, мне дела нет. Оправданья тут никакого: Возраст зрелости — сорок лет. Обо всем сужу, как обычно, Но в себя заглянуть боюсь, Словно стал ко всему безразличным, А, как прежде, во всё суюсь. Словно впрямь, заглянувши в бездну, Вдруг я сник, навек удручён, Словно впрямь, — раз и я исчезну, Смысла нет на земле ни в чём. Это — я. Хоть и это дико. Так я жить не умел ни дня. Видно, возраст, подкравшись тихо, В эти мысли столкнул меня. И в душе удивленья нету, Словно в этом — его права, Словно с каждым бывает это В сорок лет или в сорок два. Нет, попозже приходит старость, Да и сил у меня — вполне. Знать, совсем не её усталость Прелесть дней заслонила мне. Знать, не возраст — извечный, тихий, Усмиряющий страсти снег, А всё то же: твой лик безликий, Твоя глотка, двадцатый век! А всё то же — теперь до гроба. Только глотка. Она одна. Думал: небо, а это — нёбо, Пасти черная глубина. И в душе ни боли, ни гнева, Хоть себя и стыдишься сам. Память знает: за нёбом — небо, Да ведь больше веришь глазам. И молчит, не противясь даже, Память, — словно и вправду лжёт… Ну и ладно! Но давит тяжесть: Видно, память, и смолкнув, жжёт. Ни к чему оно, жженье это, Только снова во всё суюсь. И сужу. — Хоть мне дела нету. Хоть в себя заглянуть боюсь.