Приручить Сатану

Бекас Софья

— Ты река ль, моя быстрая, ты река ль, моя реченька… — вдруг запела Ева, и её светлый голос отразился хрустальным звоном от голых стен подобно чистому роднику. — Ты течёшь, не колыхнешься…

Ева повернула голову и увидела число «двенадцать». Её сердце ёкнуло, но она, сжав кленовый листочек в пальцах, пошла к себе… домой.

Всё было как прежде: ничего не изменилось в квартире с тех пор, как её впервые увидел мой читатель; казалось, она застыла во времени вместе с той, что в ней жила, и каждый день возвращала её назад, к тому дню, когда она уснула, зачитавшись Библией. Всё та же тишина, нарушаемая лишь шумом с улицы, висела в каждой комнате, коих было всего три, всё тот же мёртвый покой, как стоячие воды забытого пруда, растекался по полу и топил собой единственного жителя, и всё тот же безупречный порядок говорил об отсутствии в жизни других интересов. Всё было как прежде.

Ева, как была, легла на давно знакомую кровать,

только скинула осточертевшие за столько лет туфли где-то в коридоре и прошлась до комнаты промокшими от дождя босыми ногами; ещё в прихожей её рука было потянулась к замку, чтобы запереть входную дверь, но какая-то странная мысль промелькнула в ней, и она оставила её открытой.

За окном стемнело, и комната погрузилась в мрак. Некоторое время Ева лежала на спине, разглядывая в тёмно-синем потолке что-то, видное только ей одной, а затем перевернулась на бок и нащупала рукой выключатель — вспыхнул маленький рыжий огонёк, и лампочка осветила до боли знакомые линии, всё те же, что и много лет назад. Еве было плохо: она сама не могла толком объяснить, что именно у неё болело, но это что-то не давало ей покоя и сдавливало своей тяжестью грудную клетку, как будто на ней лежал камень. Она осторожно протянула руку и положила кленовый лист на тумбочку под горящий ночник: это был ничем не примечательный, пожухлый, выцветший и побледневший, давно растерявший под холодным дождём свои краски кленовый лист, который, поддавшись строгому велению природы, утратил свою волю и слился с окружающим его серым пейзажем, оставив лишь где-то в глубине своей кленовой памяти яркий огненный образ и знание, что этим образом когда-то был он. Но Еве он нравился и таким, каким он был сейчас, перед её глазами. Этот маленький, слабый, обескровленный листочек смирился с тем, что больше им никто никогда не восхитится, что больше он не украсит ничей гербарий, потому что стал никому не нужным, гнилым, проеденным болезнями и насекомыми листом, последнее дело которого — удобрить собственным телом землю, чтобы дать силы своему родителю породить ещё сотни таких же красивых, как когда-то и он, кленовых листьев. Он не ждал жалости к себе, сочувствия и слёз, и единственными слезами, которые, как он думал, прольются над его мёртвым телом, были капли октябрьского холодного дождя, добивающего своим равнодушием, высокомерием и тоской; он думал, что единственными рыданиями над его полной воды могилой будет осенний ветер, запутавшийся в длинных голых ветвях деревьев, на которых, быть может, когда-то рос и он сам, когда-то… Когда-то давно. Но нет. Вместо холодного дождя и пронизывающего до костей ветра над ним плакала большая человеческая фигура, такая же выцветшая, побледневшая и проеденная болезнями, как он сам. Будь у него силы, такие, какие есть у человека, он бы, быть может, поднялся на одну свою тонкую ножку, которой когда-то держался за дерево, отнял бы ладони от лица девушки и, увидев в молчании скатывающиеся по щекам слёзы, сказал бы пару ласковых слов, какие только он сам слышал в этой жизни. Он бы дождался, пока большие, ясные, голубые, смотрящие на него с огромной высоты глаза не исчезнут под опустившимися против воли веками, пока слабый ветерок, именуемый у людей дыханием, не перестанет качать из стороны в сторону его слабую, тонкую фигуру, и, когда вулкан под названием человеческое тело, в конце концов, остынет и превратится в спящий горный хребет, он наконец поймёт, что наступила осень.

— Здравствуй, Ева, — услышала она такой желанный голос. Ева встрепенулась, утёрла слёзы и с робкой улыбкой на лице посмотрела на сверкающие в самом тёмном углу комнаты вишнёвые глаза.

— Люцифер… — прошептала она. — Ты пришёл спросить мой выбор?

Люцифер вышел на свет.

— Нет, Ева, — грустно покачал головой он, опускаясь на колени рядом с её кроватью так, чтобы их лица были на одном уровне, и чуть привалился плечом к жёсткому матрасу. — Я пришёл не спросить, я пришёл просить твой выбор.

— Что… Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, как-то давно мы играли с Бесовцевым в карты? — начал Люцифер, доверительно положив голову на согнутые в локтях руки. Ева кивнула. — И ты осталась должна мне одно желание.

— Помню. Одно желание.

— Да… Увы, всего одно, — прошептал Люцифер, с нежностью и в то же время грустью рассматривая ужасно худые, впалые щёки, бледную кожу и воспалённые глаза — вид у Евы был болезненный. — Одно: самое сокровенное, самое-самое.

— Ну же? Что за желание? — чуть подбодрила его Ева, когда пауза затянулась и она поняла, что Люцифер не находит в себе силы его озвучить. Тот судорожно вздохнул и поднял на неё глаза.

— Ева… Моя милая, дорогая Ева… Ты всё ещё вольна в своём выборе, и я не имею право на него влиять, но всё же… Пойдём со мной, умоляю… Сделай это ради моих людей, ради моего народа. Прошу тебя…

Некоторое время было тихо.

— А

если бы не было народа? Ты бы попросил меня об этом? Сделал бы это просто ради меня?

Люцифер склонил голову на бок, и свет показал его измученное, впервые за всю долгую жизнь уставшее ждать лицо.

— Тысячу раз.

Ева медленно поднялась, Люцифер тоже. Он встал по середине комнаты и протянул ей руку — не нужно было слов, чтобы понять, что выбрала Ева, хотя бы потому, что она смело вложила в большую, слегка грубую ладонь Сатаны свою, и добрая, ласковая ухмылка коснулась его губ. Комнатка у Евы была маленькая, но он повёл её в тот тёмный угол, в котором появился сам; перед тем, как войти в темноту, Ева обернулась и увидела, что на её кровати кто-то лежит. Заметив её заинтересованный взгляд, Люцифер выпустил её руку и позволил ей удовлетворить своё любопытство, ведь им больше некуда было спешить, не к кому и незачем: теперь у них была целая вечность, не более и не менее. Ева вернулась к кровати: в постели лежала она сама, с плотно закрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице, и Ева впервые за всю жизнь увидела, какой красивой она была на самом деле. У этой девушки были длинные волнистые золотые волосы, ясные голубые глаза, правда, теперь навсегда скрытые веками, и маленькие ладошки, но не это делало её красивой: у этой девушки было большое чистое сердце, и пусть в той, что лежала сейчас перед Евой, оно уже перестало биться, в самой Еве оно продолжало качать кровь с удвоенной силой.

— Пойдём? — окликнул её Люцифер, снова протягивая руку. Ева оторвала взгляд от силуэта в кровати и вложила свою ладонь в его.

— Пойдём.

***

Сначала был мрак. Затем из темноты начали выступать чьи-то силуэты: они становились всё чётче и чётче, пока в какой-то момент Ева не признала в тенях всех тех, кто не находил себе места эти четыре месяца. На голых серых камнях сидели те, кто отвык надеяться, кто делал это лишь потому, что так было положено, из приличия, как будто соблюдая формальность; Ева ступила на чёрствую, сухую землю, и знакомые лица встретили её благодарной улыбкой.

— Добро пожаловать, госпожа Ева, — с задорной улыбкой сказал ей Бесовцев, шутливо кланяясь и шаркая ногой. Ева слегка склонила голову ему в ответ. — Мы ждали тебя.

— Вы всё-таки надеялись? — спросила она, взглядом здороваясь с остальными. Мария усмехнулась себе под нос и, сложив руки на груди, задумчиво посмотрела в землю у себя под ногами.

— Надежда умирает последней, если умирает вообще, — сказала она, опускаясь на камень рядом со своим мужем. Ранель хмуро кивнул, заботливо положив руку на плечо Марии, но не смог скрыть довольной полуулыбки на губах.

— И Вы надеялись, Ранель, — сказала Ева. Тот лишь слегка пожал плечами и кивнул, мол, «да, куда уж я от вас денусь».

— А ведь я был прав, когда назвал тебя невестой Дьявола, — подвинул ей из темноты ночи Гораций и слегка приподнял цилиндр в приветственном жесте.

— Мы бы сказали, что мы рады тебе, Ева, — заговорила Аглая, сверкая в полумраке ночи своими ярко-зелёными глазами, и высокий жаркий костёр, разведённый в середине плато, зажёг в них весёлые оранжевые искры, — но слова не передадут того счастья, что ты принесла с собой. Может быть, ты и сама не до конца понимаешь важности своей роли. Мы рады тебя видеть, Ева. Добро пожаловать домой.

— Но знай, — сказал молодой человек с острой длинной козлиной бородкой и чёрными рогами на голове, — если вдруг ты поймёшь, что задыхаешься здесь…

— …если своды мрачного дворца станут для тебя слишком тесными… — продолжил другой, поразительно похожий на волка.

— …если солнце, иногда выглядывающее из-за облаков, покажется тебе слишком бледным…

— …если ты захочешь увидеть небесную синеву вместо грозовых туч…

— …если ты устанешь слушать скорбный плач грешников…

— …если вдруг ты увидишь в нас монстров…

— …то ты всегда можешь уйти, — закончил Люцифер, глядя ей в глаза, но в них он прочитал только то, что она с ними до самого конца, и улыбнулся.

Люцифер и Ева присоединились к остальным и сели на большой камень. Мария осторожно встала и, нагнувшись куда-то в черноту, бросила в костёр два больших полена, отчего пламя взвилось ещё выше, прямо в иссиня-чёрное небо, на котором еле заметно сияли их собственные звёзды.

Вдруг Аглая достала откуда-то из-за камня лютню и заиграла; полилась приятная, медленная, но несколько печальная и даже угрюмая мелодия: это была музыка, сложённая не в самые лучшие годы. Затем голоса стали подхватывать мотив: сначала в светлой грусти прикрыл глаза Ранель, отдаваясь во власть звука, потом к нему присоединилась Мария, а затем и другие, пока мелодию лютни почти не заглушил приглушённый хор голосов. Бесовцев с глубоким вздохом выпустил большое серое облако дыма, и оно, упорхнув в воздух, обернулось длинным крылатым змеем. Некоторое время Ева вместе со всеми наслаждалась лишь мотивом, но тут глубоким бархатным голосом запел Люцифер, а вслед за ним и все остальные.