Прищеп Пекарика
Шрифт:
Вениамин Петрович вдруг опомнился: тьфу ты – опять спонтанное мышление втянуло в нелепое состояние, взялось за плетение внутреннего диалога между субличностями. «Двуногое существо» – вспомнил отношение Елены Рерих к людям, в ком животное начало всегда превалировало над божественным.
Тишина в аудитории прервалась звонком.
– На сегодня все свободны… – говорить что-то еще стало бесполезно. «Вот так, – усмехнулся Вениамин Петрович, глядя на рванувшую к дверям массу молодых здоровых тел, – Ну что ж… до свидания, коллеги».
Мысли о Дарском, вызывавшие раньше любопытство в Пекарике только при встрече, последнее время доставали его и тогда, когда того рядом
Профессорский ум вдруг осознал всю нелепость собственных рассуждений, не способных дать рациональных результатов. «Да-а, хлеб из этого, конечно, не испечь. То, что невозможно подтвердить экспериментом – притом не единственным – лишь теория. Для науки мои изыски – полнейшая авантюра. Но не для меня, прошедшего завесу бытия и смотрящего в бездну».
Душа продолжала болеть. Болела все так же, не удовлетворенная логическими обоснованиями академического образования вперемежку с крохами знаний, появившихся из информационного поля Системы Систем, которые оставили прежние цивилизации, и достававшихся нынешней по наследству. Душа подталкивала к пониманию, что отсутствует целесообразность в деянии, замышляемом одним человеком против другого. «Но ведь сигнал зачем-то дан? – сопротивлялся ум, – Для чего-то Вселенная открыла эту дверь передо мной – представителем человечества? Зачем?»
Вдруг истина, как всегда молниеносно блеснувшая в сознании, оставила мгновенный светящийся след своего присутствия: Высшие Сферы! – вот с чьего соизволения начат эксперимент. «Да! И он уже идет. Не иначе. А все то, что происходит, ни в коем случае невозможно измерить человеческим представлением о миропорядке. Потому что человеческое представление о нем – это небольшой штришок в огромной картине мироздания. Нельзя увидеть ее принципы во всем великолепии, стоя перед ней лицом к лицу, словно у фрески на огромной стене. Но зато можно рассмотреть каждую трещинку на краске. И даже, может быть, крупинки на штукатурке. Но поднявшись до принципов и узрев божественную композицию того, что видел только что, уже не увидишь конкретики. А эти противоположности можно соединить только в себе».
«Эка заговорил… – снова подал голос внутренний визави, – А ты не думал, что Вселенная могла открыть эту дверь перед тобой не
«Ха! Sancta simplicitas! Святая ты простота, – присоединился к нему дремавший в Пекарике циник, – Высшие Сферы, говоришь? А если мои амбиции или моя алчность победят? И я отдам… нет, продам человечеству эти знания? Тогда как? Пусть мир летит в тартарары? Пусть сильные мира сего теперь и с моей помощью пожирают слабых – живут вечно за счет тех, кто не сможет этим воспользоваться? Ты хоть представляешь, что будет?» – захлебывался от торжества цинизма ум, горделиво намекая на свое всесилие.
«А-я-яй! Тешишь свою гордыню, профессор, – посетовала совесть, – Ты же знаешь, что испытания даются по силам. Тебе только остается – положить маленькую крупинку на одну из чаш весов».
«А если я положу не на ту?.. Все? Капут?» – наивно продолжил потешаться ум.
«Нет, – потеряла интерес к бесполезным дебатам совесть, – придет кто-то другой и положит другую крупинку на противоположную чашу».
«Так просто?»
«Проще и не бывает, но в этой простоте невероятная сложность механизма, порождающая совершенство. Ты же знаешь, как никто другой: глубина анализа – это залог совершенства синтеза. Вот так-то!»
Вениамин Петрович вдруг очнулся, снова вспомнив «двуногое существо», и посмотрел на стоявшую у дверей девушку, в глазах и позе которой переплеталось сомнение в тактичности собственного присутствия и желания получить ответ. «Кажется, она что-то спрашивала?» Он хорошо помнил эту студентку, с тех пор, как впервые увидел на вступительных экзаменах. Все было порознь в ее лице. И какой-то смешной нос. И большой рот. И пухлые губы. И тем более выдававшийся высокий и широкий лоб. Все бы жило в этом лице своей жизнью, если бы не глаза, большие умные глаза, которые ухитрились все это объединить, в итоге сотворив нечто среднее между женщиной и ребенком. За три с небольшим года, которые с тех пор прошли, она почти не изменилась. В ней только женщины, пожалуй, стало чуть больше.
– Вы что-то хотели, Дарья? – благодушно спросил он.
– Да, Вениамин Петрович, – она засмущалась: видимо, не ожидала такого участия. И это ей шло: скорее всего, из-за румянца, пробившегося на щеках, – Мне сказали, что вы в порядке исключения будете курировать три курсовые работы. Могу ли я взять у вас одну из тем?
– Естественно, можете… если не боитесь, конечно… – Пекарик внимательно посмотрел в ее красивые глаза, – А вы темы видели?
– Да, безусловно. Я только что от методиста. Две из трех свободны.
– А третью кто взял? – слукавил Пекарик, чтобы продлить разговор.
– А вы что, не … – наивно начала она, но поняла свою оплошность, – Так Саша Дарский. Он, наверное, сначала решил застолбить тему, чтобы никто не взял, а потом уже у вас спрашивать. А я специально сразу спрашиваю, – затараторила она, будто бы испугавшись, что декан, о чем-то спросит, – Чтобы дома просмотреть материалы. Потому что мне обе оставшиеся темы близки, и я бы хотела выбрать. Я завтра вам скажу – какая…
– Хорошо, Дарья. Договорились.
– Спасибо, Вениамин Петрович, – совсем смутилась девушка, – До свидания.
Она уже почти полностью повернулась, собираясь толкнуть дверь и выйти из аудитории.
– Секундочку… – Пекарик чуть повысил голос, чтобы быть услышанным, – А вы не помните, какую тему выбрал Дарский?
– Точно не помню формулировку… по супервизии.
– Понял. Спасибо, – улыбнулся Вениамин Петрович.
Она по-детски откликнулась улыбкой на улыбку и скрылась за дверью.
Основные занятия для первой смены уже закончились. Время обеда. Тишина, пришедшая на смену шуму, почти никем и ничем не нарушалась. «Сегодня будем обсуждать кандидатуры с Руманом, – Пекарик поморщился, – А зачем? Зачем, если я уже все решил». Он на автомате положил свой видавший виды конспект лекций в портфель, щелкнул застежкой и вышел из аудитории.