Пришельцы. Выпуск 1
Шрифт:
Перед стартом по старой привычке пару аскорбинок в рот закинул.
— Допингом балуешься, Михалыч, — констатировал соперник Адольф и усмехнулся, — ну-ну…
Пошел он, кстати, хорошо, сразу метров на тридцать оторвался, — как будто не сам пошел, а послали его. А я сразу рвать не стал, не лось, однако. Двинул широким накатом, спокойненько, разогревая мышцу. Кругом — сплошная красота, как в том анекдоте известном: налево глянешь — мать твою! Направо взглянешь — т-твою мать!!!
Соперник Адольф поначалу все оглядывался, — не затерялся ли я за линией горизонта? А я на удивление все время за спиной висел, неотвратимый, как возмездие. Через час паренек-то
И пошли мы с ним ровно, как Кастор и Полидевк, близнецы-братья, царство им небесное, античным героям. На третьем десятке притормозили передохнуть. Я первым делом в карман за рафинадом полез, а Адольф давай снег харчить, что почище. Салага все-таки.
— Не ешь ты снег, — посоветовал ему, — снегом не напьешься, только сильнее захочется. Минеральных солей в нем всего ничего, а мы — люди-человеки, чтоб ты знал, жажду утоляем не водой, а как раз раствором разных веществ. Скушай лучше сахарок.
— Много знаешь, — пробурчал мой Адольф, но почти без иронии. — Без допинга обойдусь.
И побежали мы дальше. Соперник мой все пытался дистанцию держать, а я ему в этом пока не препятствовал.
Не гонки, а избивание младенцев. Я мог бы в любой момент обойти соперника Адольфа и только из стратегических соображений не делал этого. Решил поваландаться с ним еще километров десять, а потом уйти вперед, да так, чтобы обо мне ничто кроме лыжни и не напоминало. Встретить его на станции, смиренно взглянуть в подернутые пеленой отчаянья глаза и подарить билетик на электричку. И вот иду я себе спокойненько, на автомате — раз-два, левой-правой, а в голове — неспешные мысли бродят. Я вот на весну ремонт запланировал — чем не повод для размышлений? Короче, без проблем наяриваю. Еще часа три — и полный триумф советского спорта над недружественными нам Адольфами. Но не зря же говорится: не загадывай наперед.
С утра-то погодка была — тише не бывает, а вот ближе к обеду подул ветерок и столбики термометров, повинуясь своим неписаным законам, полезли вниз. У нас ведь двум вещам нельзя доверять — обещаниям политиков и прогнозам синоптиков. Передавали минус пятнадцать по северным районом, а тут тебе уже и двадцать, и двадцать пять. Верхушки холмов размыло снежной мутью, понесло в низины. И вскоре вижу я, что дистанция меж нами раньше времени сокращаться стала. Ну, вклинилась мысль между новым унитазом и расцветкой кафеля в ванной, спекся, голубок. Снова стал он оглядываться — еще чаще, чем раньше, а рожицу заботой стянуло… Тут до меня и дошло. Я то на гонки по-человечески снарядился, без выпендрежа, а вот адольфовская амуниция была как раз для парковых прогулок рассчитана… Дерьмо, а не амуниция, хотя и выглядит красочно. Тогда я аккуратненько его обогнал и начал уводить лыжню в сторону. Адольф меня в ведущих сразу признал, следом поколбасил.
В этих местах я был последний раз лет десять назад, но деревня не заяц, в сторону не отпрыгнет. Минут через двадцать, обогнув очередной холм, увидели мы три десятка дворов, сбившихся, как стадо на морозе. Я направил стопы к крайнему.
Калитку давно толком не отчищали и открылась она с трудом. Из конуры на шум выглянула морда и тявкнула, отмаргиваясь от летящего снега.
— Свои, Мухтар, свои, — ну надо же, еще жива псина.
Старик тявкнул еще раз и замолк. То ли в самом деле
Погремев в сенях и грохнув в обшитую драной клеенкой дверь, мы ввалились в пахнувший живым жаром дом. И первое, что увидели, это огромного буддийского идола, восседавшего за кухонным столом. Начищенной медью сияли толстые щеки и оголенное пузо, начинавшееся там, где щеки кончались. Добрая улыбка, втиснутая между щек, никому конкретно не предназначалась. Просто Будда медитировал, сосредоточившись, в отличие от своего восточного прототипа, не на пупке, а на початой бутылке «Экофонда», возвышавшейся среди обильной закуски, как витязь над поверженными врагами. Возможно даже, что это была не первая бутылка, ибо на наше появление Будда отреагировал с большим опозданием. Он попытался повернуть голову, но затем решил ограничиться простым открытием глаз.
— О, — ничуть не удивился он внезапному явлению, — здорово, Серега! Садись, — и рука эпическим жестом вознеслась над столом. Должно быть, так Моисей раздвигал воды Красного моря перед толпой беглых евреев. Только у Моисея была борода и не было гавайской рубашки-распашонки.
— Погоди, Валера, — сказал я ему, — у нас тут, похоже, авария приключилась. Что у тебя от обморожения имеется?
— Водка, — ответил буддийский идол Валера, но, подумав, восстал из-за стола и полез в стоящий тут же холодильник — за мазью.
Как я и думал, соперник Адольф успел здорово обморозится. Бегать-то он, может, и умел, а вот оберегаться не научился. Я в шестьдесят втором тоже чуть-чуть не схлопотал гангрену, но тогда мы прокладывали туристический маршрут поперек Сахалина, шли шесть дней, ночуя в чистом поле, а этот пижон чуть не лишился рук в двух шагах от квартиры. Не зря говорят: много форсу — мало толку.
Мы с Валерой усадили обмороженного меж собой и принялись перебинтовывать бледные ледяные пальцы, ведя неспешную беседу, как две пряхи за куделькой. Я вкратце поведал Валере о нашем марш-броске, опуская детали, которые могли бы травмировать молодое пижонское сердце. Валера, в свою очередь, поведал мне, что за последние десять лет он поднялся с начальника отделения до главного агронома и что судьба, видимо, чтобы уравновесить эту несомненную удачу, послала на его голову перестройку, распад СССР и торжество капитализма в России.
— Как называется теперь ваш колхоз? — поинтересовался я, переходя на адольфовские уши.
— Прежде, если ты помнишь, — неспешно отвечал Валера, доматывая мизинец, — он именовался «Заветами Ильича», а последние восемь лет мы просто «Заветы», неизвестно чьи, так их растак.
— А какова урожайность зерновых? — вновь спрашивал я, обильно натирая белый нос нашего страдальца.
— А урожайность зерновых, опять же так ее растак, — степенно отвечал Валера, берясь за второе ухо, — неуклонно падает. Хоть сам в землю ложись…
— Чем же ты, бедолага, питаешься? — с материнской тревогой спрашивал я, игнорируя пищевое изобилие на столе.
— Мясо есть приходится, — с тоской отвечал Валера. Видимо, в этом в немалой мере также заключались тяготы его сельской жизни.
Тут мы закончили спасать Адольфа и приступили к основной части встречи. Валера разлил по стаканам остатки, и, чтобы мы не сомневались в его гостеприимстве, тут же извлек из холодильника новый «Экофонд». Все действия он проделывал не вставая, с помощью одних лишь рук — видимо, эти операции были отлажены давно и надежно. В этом узнавался прежний Валера, с которым мы учились в политехе, — он всегда любил комфорт и несуетность.