Пришелец

Волков Александр А.

— Что за бред? Какая честь? — потряс головой Норман. — Падре, что с ним?

— Сейчас выясним, — сказал падре, поворачиваясь к воину и мягко опуская руку на его жилистое татуированное плечо. — Дильс, расскажи нам, что случилось в лагере во время нашего отсутствия?

— К шечтлям пришли люди от великого Катун-Ду, — монотонно и размеренно начал Дильс, — они сказали, что Верховный устраивает Большие Игры в честь великого бога Иц-Дзамна — Отца и Покровителя всей земной твари…

Сказав эту длинную и вполне вразумительную фразу по-гардарски, Дильс начал запинаться и путаться в дебрях кеттско-гардарского словаря, чертить на песке лагерные ворота с подъемным мостом, по которому в сопровождении нескольких разукрашенных шечтлей прошли в лагерь прибывшие послы, а затем увлекся собственным рассказом и пустился в такие подробности, что падре едва удалось остановить поток его пылкого, но несколько косного красноречия. При этом воин говорил вполголоса, поминутно озирался и вообще всем своим поведением выказывал если не страх, то довольно заметное беспокойство. Для того чтобы понять причины такого необычного поведения, падре еще раз прокрутил в голове рассказ Дильса, точнее то, что он извлек из его путаного монолога, но не обнаружил в нем ничего угрожающего. Выяснилось, что Эрних не сразу принял приглашение прибывших, ссылаясь на то, что в отсутствие командора он может распоряжаться людьми лишь в пределах форта и его ближайших окрестностей. Тогда шечтли представили ему трубку Нормана и заявили, что если люди форта откажутся принимать участие в Играх, то им придется

либо дать заложников, которых по окончании празднеств принесут в жертву, либо готовиться к войне с легионами Катун-Ду, что неизбежно окончится уничтожением лагеря и окровавленным жертвенным камнем у подножия истукана. Сама по себе трубка Нормана была, конечно, слабым аргументом в пользу гибели ее хозяина, но шечтли поднесли ее Эрниху с таким почтительным и торжественным видом, словно обугленный чубук представлял собой реликварий и содержал не остатки пепла и табачного нагара, а крупинки командорского праха. Приняв трубку с подобающими церемониями, Эрних попросил ночь на размышление, а наутро разбудил гарнизон тремя гулкими ударами в корабельную рынду и, поднявшись на одну из угловых башен, громко объявил, что через два дня участники Больших Игр выступают в поход. А когда кто-то из гардаров, кажется, Люс, попытался выяснить у него, что представляют собой эти самые Большие Игры, Эрних сказал, что в детали его еще не посвятили. Впрочем, по некоторым признакам, в частности, по тому приему, который оказали им шечтли, можно было и так заключить, что несравненный Иц-Дзамна вряд ли удовлетворится какими-нибудь детскими шалостями вроде костей, покера или безобидной травли полосатых диких свинок на лесных лужайках. Впрочем, особого беспокойства эти предположения не вызвали, напротив: кетты и гардары, уставшие от скуки и бессмысленного напряжения гарнизонной жизни, отупевшие от жары, азартных игр и тихого потаенного пьянства, как будто даже обрадовались перемене обстановки и двое суток живо обсуждали состав команды и демонстрировали друг перед другом свои разнообразные способности. Когда же один из оставленных в лагере заложников-шечтлей знаками намекнул Свеггу, что одним из главных состязаний будет священная игра в мяч, воин принес с каменистого побережья несколько тяжелых, обточенных волнами булыжников и, построив будущих игроков в две шеренги, заставил их до упаду перебрасываться этими каменными шарами, безжалостно направляя броски в голову и корпус противника. И даже сейчас, продираясь по узкой, успевшей зарасти тропке, игроки тащили эти камни с собой и на каждом привале устраивали небольшие игры, внешне напоминавшие смертельные схватки тех времен, когда человек еще не знал никакого иного оружия, кроме булыжника и дубины. В этих отчаянных играх особенно выделялись оба могучих воина и, как ни странно, хилый тщедушный Люс, перехватывавший летящие в него камни с ловкостью молодого хоминуса и буквально расстреливавший противников молниеносными ответными бросками. Удары выходили весьма чувствительные, и, чтобы не перекалечить друг друга раньше времени, игроки стали прикрывать колени, локти и голени щитками из половинок толстого полого тростника, а на головы надевать шлемы из ворсистой скорлупы крупных местных орехов, что росли под высокими растрепанными верхушками пальм и сбивались на землю пущенными из пращи камнями.

— Во время Игры их нельзя будет надевать, — сказал про эти доспехи Дильс, — но и играть мы будем не камнями.

— Догадываюсь, — сказал падре, принимая из рук гардара теплую деревянную плошку с темным лиственным настоем, — но я вижу, ты все время оглядываешься и как будто чего-то боишься?..

— Гуса, — прошептал Дильс, понизив голос, — шаман…

— Шаман? — спросил Норман. — Где?.. Откуда?..

— Не знаю, — нахмурился Дильс, — меня послали — я смотрю.

— А где остальные?

— Идут, — воин коротким копьем ткнул в сторону тропы, ведущей к подвесному мосту, — послы, шечтли, наши — все.

— А шаман?.. Гуса?.. — спросил Норман, оглядываясь на гардаров, забрасывавших песком дымящиеся угли костра.

— Не знаю, — ответил Дильс, — я не видел. Эрних видел. Вас тоже видел.

— Ясно, — сказал падре, вспомнив о плоской глиняной чаше с водой в руках юного жреца, — чудо…

— Пора бы уже привыкнуть, — буркнул Норман.

— Да-да, конечно, — задумчиво сказал падре, — но все-таки в душе я не перестаю удивляться…

— Довольно о душе, — перебил Норман, — пора подумать о ее вместилище — теле.

Решено было укрыться в кустах неподалеку от тропы и, переждав, пока пройдут послы и шечтли, соединиться со своими. Дильс помог отвязать и сплавить ниже по течению тяжелый плот, нагруженный экспедиционным скарбом, и скрылся между деревьями, сказав напоследок, что сам придет за путниками, когда отряд Эрниха достигнет висячего моста. Оба гардара, напуганные возможным появлением неуязвимого черного покойника, хотели было увязаться за воином, но кетт исчез так стремительно, что совершенно исключил возможность выследить, а тем более настичь его в непроходимом сумрачном лесу. Норман тоже чувствовал себя несколько неуютно, но не показывал виду, глубоко затягиваясь трубочным дымом и с бульканьем выдувая его через погруженную в воду тростинку. И лишь падре невозмутимо сидел посреди плота, прикрытого низко нависшей разлапистой кроной, и тщательно перекладывал сухой шершавой осокой свои походные сборы. Чтобы как-то успокоиться, гардары принялись чистить оружие, давя в пальцах и сучками проталкивая сквозь пистолетные стволы жирных мохнатых гусениц, но этого занятия хватило ненадолго. Тогда Норман передал им свои пистолеты, и они, до блеска отполировав тонкую золотистую гравировку на гранях стволов, туго забили в них свежие усиленные заряды. Закончив эту кропотливую, но почти бессмысленную работу, оба гардара позатыкали за кушаки свои пистолеты, вскарабкались на старый высохший матанг по толстому шишковатому стволу и устроились в его нижней развилке, занавесившись со всех сторон разрезными глянцевыми листьями лиан. Впрочем, людей можно было не опасаться: Дильс достаточно твердо заверил Нормана в том, что во время Больших Игр ни один шечтль не поднимет оружия, а посему Норман может быть совершенно спокоен не только за себя и своих спутников, но и за оставленный на женщин и нескольких больных мужчин форт. Только Тинга наотрез отказалась расстаться с Бэргом и, несмотря на упорный немногословный протест Свегга и Дильса, склонила Эрниха принять решение в ее пользу. Но известие о новом воскресении неуязвимого негра несколько смешивало карты, внося в общую картину если не подвластного, но вполне объяснимого мира некую неукротимую и непредсказуемую величину. При мысли о том, что в любую минуту за спиной может раздаться треск сучьев и из-за ствола появится слепой черный гигант, сокрушающий все на своем пути, Норману становилось как-то зябко, и он лишь сильнее втягивал в плечи рыжеволосую голову и изо всех сил тянул дым через обгрызенный мундштук трубки. Но никаких тревожных звуков из сумеречной чащи не доносилось: так же ровно и монотонно гудела в душном воздухе невидимая мошкара, истерично визжали снующие в высоких кронах хоминусы, и их крики смешивались и сливались с редкой полуденной перекличкой сонных, разомлевших от жары птиц. Порой в кронах вспыхивала яростная птичья брань, сопровождаемая суматошным хлопаньем крыльев, после чего сквозь листву и переплетения лиан известковыми лепестками сыпались яичные скорлупки и крики постепенно затихали, растворяясь в общем гомоне густого сумрачного леса. Иногда Норман поднимал голову, стараясь отыскать взглядом виновника птичьего разорения, но не видел ничего, кроме провисающих бородатых лиан и вороватых черноглазых мордочек хоминусов. Гардары, сидя в разлапистой развилке матанга, играли в «чертову дюжину», потрясая сжатыми кулаками и время от времени выбрасывая перед собой растопыренные пальцы, а падре, уложив в плетеный дорожный саквояж свою коллекцию, сидел на краю плота и дремал, скрестив ноги и широко разведя костлявые колени, обтянутые вылинявшей

до белизны сутаной. Вдруг он вздрогнул, поднял голову и, глянув на Нормана, знаком приказал ему погасить трубку. Приказ был настолько резок и внезапен, что Норман импульсивно отбросил трубку в реку, но падре ловко поймал ее над самой водой и с легким шипением притоптал тлеющий табак мокрым пальцем.

— Т-с-с! — едва слышно прошипел он. — Слышите?..

Норман повернул голову в ту сторону, куда указывал падре, и прислушался, прижав к уху сложенные раковиной ладони. Сперва его слух не выделял из лесного шума ничего необычного, но вскоре неподалеку раздался сухой костяной щелчок треснувшего сучка и легкий шорох палой листвы, потревоженной чьей-то неосторожной ступней. Гардары тоже услыхали эти звуки и припали к толстым сучьям, просунув сквозь листву пистолетные стволы. Но шорох не повторился, а вместо него чуть ниже по течению послышался тихий всплеск, напомнивший Норману звук спускаемого по доске покойника. Падре тоже услышал этот звук и, повернув голову, стал пристально всматриваться в просветы между свисающими до самой воды ветками. Но блестящая под солнцем поверхность реки оставалась неподвижной, и лишь слабое течение медленно несло по водной глади сухой неразличимый мусор. Эта тишина показалась Норману подозрительной, и тут, словно в подтверждение его тревоги, у противоположного берега реки едва приметно дрогнули стебли осоки и из воды показался круглый черный предмет, оказавшийся человеческой головой. Следом потянулись облепленные водорослями плечи, и вскоре на прибрежную полосу твердым тяжелым шагом поднялся Гуса, несколько раз обкрученный лианой вокруг талии. Он медленно повернулся лицом к реке и, не сводя с противоположного берега мертвого остекленевшего взгляда, стал мерными движениями выбирать лиану из воды. Вскоре она поднялась и тугой струной протянулась над поверхностью воды, соединив оба берега реки подобно тетиве, стягивающей концы упругого боевого лука. Норман оцепенело следил за движениями черного великана до тех пор, пока лиана не вздрогнула, прошив речную гладь частой строчкой сверкающих капель, и не провисла под еще невидимой путникам тяжестью. Но разрешение этой загадки не заставило себя долго ждать: в просветах между ветками мелькнула голень, оплетенная ожерельями из человеческих зубов и хрупких птичьих черепов, и вскоре путники увидели шамана. Он легко скользил над рекой, ощупывая босыми ступнями мокрую лиану и вибрируя в воздухе длинным гибким шестом. Мишень была прекрасная, и Норман готов был поставить один против ста, что пристрелит колдуна с первого выстрела. Он уже потянул из-за кушака пистолет, но в последний миг встретился глазами со священником.

— Ни в коем случае! — почти беззвучно, одними губами прошептал тот. — Большие Игры! Мы не должны нарушать Закон!

В преддверии Больших Игр Город жил на счет казны. Игроки, прибывавшие с посольствами, с утра рассаживались на паперти многоколонного Храма, покрывавшего центральную площадь густой прохладной тенью, и когда молодые служительницы выходили к ним, запускали руки под их прозрачные покровы, находя в потаенных местах подвешенные мешочки с золотыми монетами. Одного мешочка вполне хватало на то, чтобы к вечеру игрок еле стоял на ногах от выпитого за день вина, а кроме того, мог оплатить грубые, но весьма опытные и действенные ласки какой-нибудь из бывших весталок, изнывающих от жары и скуки в своих камышовых клетушках. Под утро, когда Город погружался в тяжелый бредовый сон, сборщики податей с факелами обходили эти клетушки и кабаки, с тихим звоном вытряхивая в мешки содержимое выставленных на мостовую пустых глиняных фигурок Иц-Дзамна, неистощимого в своих милостях. Собранные монетки доставлялись в Храм, где молодые служительницы быстро пересчитывали их и рассыпали по кожаным мешочкам на длинных волокнистых поясках, мягко охватывающих бедра и распускающихся от легкого прикосновения к мешочку дрожащей с похмелья руки. Закон гласил: во время Больших Игр количество обращающихся в руках монет должно быть неизменно! Это означало, что все розданные утром на паперти деньги к исходу ночи вновь доставлялись в Храм, и если при пересчете недоставало даже одной монетки, то допустившая небрежность весталка или хозяин кабака по прошествии Игр лишались своего промысла и отправлялись либо на заготовки сладкого тростника, либо в каменоломни. Иногда случалось и так, что какой-нибудь из игроков по пьяной рассеянности терял одну-две монетки в складках мешочка, что и обнаруживалось на утренней паперти в тот момент, когда игрок вручал молодой служительнице пустой мешочек взамен полного. Впрочем, такие случаи были достаточно редки, но всеведающий Закон все же не только предусматривал их, но и определял наказание для виновника. Нерадивого игрока возводили на вершину Огнедышащей Горы, накладывали на закрытые глаза золотые монетки, прижимая их к опущенным векам повязкой из сброшенной кожи гремучника, подводили к самому краю кратера и отступали назад, оставляя ослепленного преступника над жаркой клокочущей бездной.

— Ослепленный золотом, ступай! — страшно кричал ему в спину Толкователь Снов, сложив раковиной сухие бурые ладони и изо всех сил раздувая лиловые вены на жилистой шее.

Ослепленный широко разводил руки, покачиваясь в струистом палевом тумане, делал робкий предсмертный шаг, оступался и, переломившись в пояснице, исчезал за зубчатым венцом кратера.

Но такие случаи были исключением; обычно игроки за день прокучивали все до последней монетки, так что некоторые, устраиваясь на ночлег, стоивший вместе с ласками не дороже трех рцы, просто выворачивали свои мешочки наизнанку в поисках этой ничтожной суммы. Впрочем, если эти старания оканчивались ничем, бедолагу пускали в тростниковую клетку и за так, ибо Закон гласил: дающему воздастся! Для непосвященного слуха такая статья звучала несколько расплывчато, но племена, поклоняющиеся Несравненному Иц-Дзамна, племена, присылавшие своих лучших воинов на взаимное заклание в честь Дарующего Свет Бога, украшали этими словами выдубленные шкуры ягуаров и янчуров, тщательно пробривая извилистые дорожки в густой плотной шерсти и нашивая на шершавые щитки узор из выбеленных птичьих лопаток. Шкуры растягивали на высоких гибких копьях с золотыми наконечниками и кольцами, приспособленными для того, чтобы продевать в них сухие упругие сухожилия длиннохвостых большеглазых саути, привязывая волнистые заскорузлые края этих штандартов к полированным суставчатым древкам.

Объявив Большие Игры, Катун-Ду стал открыто пользоваться своей зрительной трубкой, и теперь целыми днями просиживал у подножия священного истукана, не сводя круглого сверкающего стеклышка с выступа горной гряды, нависающего над узкой, выбитой в отвесной скале тропкой. Когда глаз уставал, Верховный отводил трубку в сторону и, прищурившись, смотрел на пологие, сплошь покрытые лесом холмы, отмечая дымок сигнального костра, свидетельствующий о том, что посольство шечтлей продвигается к Городу, чтобы принять участие в Больших Играх. Впрочем, Катун-Ду несколько удивился, когда дымок, повисев над лесом, растворился в воздухе, а через некоторое время вновь поднялся из того же места, но случившийся рядом Толкователь Снов тут же объяснил ему эту странность, небрежно заметив, что долгое предшествующее безделье могло несколько притупить бдительность Смотрителя Костра, забывшего запастись топливом и вынужденного заново раздувать угасший от бескормицы огонь. Катун-Ду промолчал, а когда через некоторое время двойной дымок закурился над вершиной следующего холма, Толкователь Снов уже сошел к подножию лестницы, и рядом с Верховным не было никого, кроме одноногого старика, опирающегося на свои подпорки и пристально вглядывающегося в бледную извилистую змейку дыма.

— Ты думаешь так же, как и Толкователь Снов? — спросил Катун-Ду, оборачиваясь к старику.

— Следом за людьми с побережья двигается еще посольство другого племени, — уверенно сказал старик.

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, Верховный, я знаю.

— Ты так много знаешь, что порой, глядя на тебя, я начинаю думать, что человеческая глупость помещается в ногах и что количество ума возрастает пропорционально ее уменьшению!

— Человек может узнать все, — сказал старик, — но его конечности здесь ни при чем.