Пришпоренный
Шрифт:
2
Видимо, кто-то уже несколько минут стучал в дверь спальни — Хорнблауэр слышал стук, но со сна не обращал на него внимания. Тут щелкнула задвижка, открылась дверь. Мария, неожиданно проснувшись, в испуге ухватилась за него. Хорнблауэр окончательно проснулся. Сквозь тяжелый полог пробивался слабый свет. По дубовому полу спальни прошаркали шаги, и пронзительный женский голос сказал:
— Восемь склянок, сэр. Восемь склянок.
Полог приоткрылся,
— Очень хорошо. Я проснулся.
— Я зажгу вам свечи, — произнес голос. Женщина прошаркала в другой конец спальни, свет за пологом стал ярче.
— Какой ветер? Каково направление ветра? — спросил Хорнблауэр. Он совсем проснулся и чувствовал, как забилось сердце и напряглись мускулы, стоило вспомнить, что означает для него это утро.
— Вот этого я вам сказать не могу, — сообщил голос. — Я румбов читать не умею, а больше никто еще не проснулся.
Хорнблауэр раздраженно фыркнул, злясь, что остается в неведении относительно столь жизненно важной информации. Он, не задумываясь, собрался сбросить одеяло и пойти посмотреть самому. Но Мария крепко прижималась к нему, и он понял, что не может так бесцеремонно выпрыгнуть из постели. Следовало выполнить обязательный ритуал, хотя это и означало промедление. Он поцеловал Марию, она вернула поцелуй, пылко, но не так, как прежде. Он почувствовал у себя на щеке влагу, но то была единственная слеза — Мария уже взяла себя в руки. Хорнблауэр обнял ее уже не по обязанности, как минуту назад, а с более искренним чувством.
— Мы расстаемся, милый, — прошептала Мария. — Милый, я знаю, ты должен идти. Но… но… я не знаю, как буду жить без тебя. Ты…
В груди Хорнблауэра волной поднялась нежность, а вместе с ней — раскаяние. Самый лучший человек в мире не заслуживает такой любви. Узнай Мария правду, она отвернулась бы от него, рухнул бы весь ее мир. Самое жестокое, что он может сделать — это позволить ей себя раскусить. Этого допустить нельзя. И все же мысль о ее безграничной любви пробуждала в сердце Хорнблауэра все большую и большую нежность. Он поцеловал ее в щеку, потом нашел мягкие пылкие губы. Потом губы напряглись.
— Нет, ангел мой, милый. Я не должна тебя задерживать. Ты будешь сердиться на меня — потом. О, жизнь моя, попрощайся со мной сейчас. Скажи, что любишь меня. Скажи, что любил меня всегда. Потом попрощайся и скажи, что будешь иногда думать обо мне так, как я буду думать о тебе постоянно.
Хорнблауэр сказал. Он сказал нужные слова, и в приливе нежности сказал их нужным тоном. Мария еще раз поцеловала его и ничком упала на дальний край кровати. Хорнблауэр лежал, набираясь мужества, чтобы встать. Мария заговорила снова — подушка заглушала голос, но не могла скрыть вымученно-бодрый тон.
— Твоя чистая рубашка на стуле, а башмаки возле очага. Хорнблауэр спрыгнул с кровати и раздвинул полог. Воздух за пологом был свежее. Снова щелкнула задвижка, и старая служанка просунула голову в приоткрывшуюся щелку. Хорнблауэр едва успел прикрыться ночной рубашкой. Служанка, видя его стыдливость, весело захихикала.
— Конюх говорит, ветер умеренный с зюйда, сэр.
— Спасибо. Дверь закрылась.
— Такой, как ты хотел, милый? — спросила Мария из-за полога. — Ветер умеренный с зюйда — это ведь значит с юга?
— Да, это годится. — Хорнблауэр заспешил к умывальному
Умеренный ветер с зюйда сейчас, в конце марта, вряд ли надолго. Он может сменить направление, но наверняка усилится с наступлением дня. «Отчаянный» должен успеть обойти мыс и выйти достаточно далеко в море, чтоб быть готовым к любым переменам ветра. Но конечно — как всегда на флоте — лишнего времени в запасе нет. Скребя бритвой по щекам, Хорнблауэр смотрел в зеркало и видел за своим отражением Марию — она ходила по комнате, одеваясь. Он налил в тазик холодной воды, сполоснул лицо, сразу почувствовал себя освеженным, и с обычной торопливостью надел рубашку.
— Ты так быстро одеваешься, — испуганно сказала Мария.
Хорнблауэр слышал, как застучали по дубовому полу ее каблуки. Она поспешно надела чепец. Очевидно, она одевается так быстро, как только может.
— Я спущусь, посмотрю, готов ли твой завтрак, — сказала она и исчезла раньше, чем Хорнблауэр успел запротестовать.
Он тщательно завязал шейный платок, надел сюртук, взглянул на часы, опустил их в карман и сунул ноги в башмаки. Убрал туалетные принадлежности в мешочек и затянул тесемки. Вчерашнюю рубашку, ночную рубашку и халат он сложил в лежавший наготове парусиновый мешок, сверху затолкал мешочек с туалетными принадлежностями. Потом оглядел комнату, проверяя, не забыл ли чего. Смотреть пришлось дольше, чем обычно — везде были разбросаны вещи Марии. Нетерпеливо распахнув занавески, он выглянул наружу — еще не начинало светать. С мешком в руках Хорнблауэр спустился по лестнице и вошел в гостиную.
Там пахло затхлостью. Качающаяся под потолком лампа едва освещала комнату. Мария стояла у дальней двери.
— Садись сюда, дорогой, — сказала она. — Завтрак сейчас будет.
Она взялась за спинку стула, ожидая, пока он сядет.
— Я сяду после тебя, — сказал Хорнблауэр. Не хватало только, чтоб Мария ему прислуживала.
— О, нет, — сказала Мария. — Я должна позаботиться о твоем завтраке. Кроме этой старухи никто еще не встал.
Она усадила его на стул. Хорнблауэр почувствовал на затылке ее губы и мгновенное касание щеки, но, раньше чем он успел схватить ее, протянув назад руки, Мария исчезла. В памяти осталось что-то среднее между шмыганьем и всхлипом. Открывшаяся кухонная дверь впустила запахи готовки, шипение сковороды и обрывок разговора между Марией и старухой. Потом Мария вернулась — судя по ее торопливым шагам, тарелка, которую она несла, была слишком горячей. Тарелка очутилась перед Хорнблауэром — на ней лежал огромный, еще шипящий бифштекс.
— Вот, дорогой, — сказала она, придвигая ему остальную еду. Хорнблауэр в отчаянии смотрел на мясо.
— Я купила его вчера специально для тебя, — гордо объявила Мария. — Я ходила в мясную лавку, пока ты плавал на судно.
Хорнблауэр мужественно снес, что жена флотского офицера говорит «плавал». Так же мужественно надлежало отнестись и к бифштексу на завтрак. Он вообще не особенно любил бифштексы, а в таком волнении и вовсе не мог есть. Мрачно предвидел он свое будущее — если он когда-нибудь выйдет в отставку, если он когда-нибудь — как не трудно в это поверить — заживет в семье, то бифштекс ему будут подавать при каждом торжественном случае. Это была последняя капля — он чувствовал, что не может съесть ни кусочка, и в то же время не может обидеть Марию.