Прислуга
Шрифт:
— Пойдем на собрание в среду. Поговорим об этом подробнее, — с улыбкой предлагает Эйбилин.
Знаю, она не отстанет. Вздыхаю и признаюсь:
— У меня неприятности, ясно?
— С кем это?
— Ширли Бун. На прошлом собрании все поднимали руки и молились, чтобы черных пускали в туалеты для белых, и говорили, как они собираются сесть у стойки в «Вулворте» и не сопротивляться всяким нападкам, и улыбались, будто мир скоро станет новым и сверкающим, а я… у меня просто вырвалось. Я сказала Ширли Бун, что ее задница никак не поместится на табуретке в «Вулворте».
— А Ширли что?
Я изобразила голос моей школьной
— «Если не можешь сказать ничего хорошего, лучше вообще ничего не говори».
Мы подходим к дому Эйбилин, оборачиваюсь к ней. Она изо всех сил сдерживает смех, так что лицо посинело.
— Не смешно, — ворчу я.
— Я так рада, что ты моя подруга, Минни Джексон! — Она обнимает меня крепко-крепко и держит так, пока я не начинаю задыхаться и не говорю, что мне пора.
Топаю дальше по улице, сворачиваю за угол. Не хочу, чтобы Эйбилин знала. Не хочу, чтобы кто-нибудь вообще догадался, как мне нужны эти рассказы мисс Скитер. Теперь, когда мне закрыт путь на собрания Ширли Бун, это все, что у меня осталось. Не могу сказать, что встречи с мисс Скитер приятны. Каждый раз я жалуюсь. Почти рыдаю. Бешусь и устраиваю истерику. Но факт: мне нравится рассказывать свои истории. Как будто я при этом делаю что-то важное. Когда выхожу от Эйбилин, бетон в моей груди размягчается, тает, и несколько дней после этого я могу дышать свободно.
Понимаю, есть много других «чернокожих» мероприятий, кроме моих рассказов и собраний Ширли Бун, — демонстрации в городе, марш в Бирмингеме, митинги за гражданские права. Но дело в том, что меня не слишком волнуют избирательные права. И плевать мне на право обедать за одной стойкой с белыми. Но мне важно, чтобы лет через десять белая леди не называла моих девочек грязными и не обвиняла их в воровстве серебра.
Вечером дома я помешиваю фасоль, кладу ветчину на сковородку.
— Киндра, зови остальных, — обращаюсь к своей шестилетке. — Сейчас будем есть.
— Уууужиииинн! — вопит Киндра, ни на дюйм не двигаясь с места.
— Иди и позови своего отца! — взрываюсь я. — Сколько раз повторять, чтоб не орала в доме?
Киндра закатывает глаза, будто ее попросили о самой идиотской вещи на свете. Делает несколько шагов по коридору и опять вопит:
— Уууужиииннн!
— Киндра!
Кухня — единственное место в доме, где мы можем собраться все вместе. Остальное пространство поделено на спальни. Мы с Лероем в задней части дома, рядом в маленькой комнатке — Лерой Младший и Бенни, а в гостиной устроена спальня для Фелисии, Шуге и Киндры. Так что остается только кухня. Если на улице не дикий холод, задняя дверь всегда открыта, только сетка от мух задернута. Слышны детские крики, шум машин, соседские скандалы, собачий лай.
Входит Лерой, усаживается за стол рядом с Бенни, тому семь. Фелисия разливает по стаканам молоко и воду. Киндра ставит перед отцом тарелку с фасолью и ветчиной и возвращается к плите за следующей порцией. Протягиваю ей тарелку:
— Это для Бенни.
— Бенни, встань, помоги маме, — командует Лерой.
— У Бенни астма. Не надо ему ничего делать.
Но мой славный мальчик все равно поднимается, берет у Киндры свою тарелку. Мои дети знают, что такое работа.
Все, кроме меня, садятся за стол. Сегодня вечером дома только трое
Лерой ест, уставясь в «Джексон джорнал». Он спросонья всегда не в духе. Заглядываю через его плечо — на первой странице новости про сидячую демонстрацию в «Закусочной Браун». Это не группа Ширли, а ребята из Гринвуда. Кучка белых подростков стоит позади пятерых демонстрантов — глумятся и издеваются, льют им на головы кетчуп, горчицу, посыпают солью.
— Как так можно? — возмущается Фелисия, показывая на фотографию. — Сидеть вот так и не отвечать?
— Они именно это и должны делать, — поясняет Лерой.
— Плеваться хочется, когда видишь такое, — бросаю я.
— Поговорим об этом позже. — Лерой складывает газету вчетверо, сует себе под задницу.
Фелисия обращается к Бенни, не слишком-то понижая голос:
— Хорошо, что мамы там не было. А то у этих белых зубов вообще не осталось бы.
— И маму посадили бы в тюрьму Парчман, — во весь голос отвечает Бенни.
Киндра сердито упирает руки в боки:
— Не-а. Никто не посадит мою мамочку в тюрьму. Я поколочу этих белых палкой, до крови поколочу.
Лерой грозит пальцем каждому:
— Чтоб я ничего подобного от вас не слышал, особенно на людях. Это очень опасно. Слышишь меня. Бенни? Фелисия? — Палец устремлен на Киндру. — Слышишь меня?
Бенни и Фелисия послушно кивают, уткнувшись в тарелки. Я уже жалею, что влезла со своими замечаниями, гляжу на Киндру, мол, придержи язык. Но наша маленькая Мисс Фу-Ты-Ну-Ты швыряет вилку и вылетает из-за стола:
— Ненавижу белых! И что хочу, то и говорю!
Я бросаюсь за ней в коридор, хватаю, волоку обратно за стол.
— Прости, папочка, — лепечет Фелисия, потому что она всегда считает себя виноватой во всем. — Я присмотрю за Киндрой. Она не понимает, что говорит.
Но Лерой в ярости грохает ладонью по столу:
— Чтоб никто не смел лезть в это дерьмо! Все слышали? — И грозно таращится на детей.
Я отворачиваюсь к плите, чтобы не видно было моего лица. Боже сохрани, он узнает, чем я занимаюсь с мисс Скитер.
Всю неделю слышу, как мисс Селия треплется по телефону из своей спальни — оставляет сообщения мисс Хилли, Элизабет Лифолт, мисс Паркер, сестрам Колдуэлл и еще дюжине дам из Лиги. Даже мисс Скитер, что мне совсем не понравилось. Мысленно убеждаю мисс Скитер: «Даже не думай ей перезванивать. Не запутывай дело еще больше».
Что ужасно раздражает — после своих идиотских звонков, уже положив трубку, мисс Селия поднимает ее опять. И слушает гудки, волнуется, что линия занята.
— С телефоном все в порядке, — говорю я, а она только улыбается в ответ, целый месяц уже так лыбится, будто кошелек с деньгами нашла. — С чего это вы в таком хорошем настроении? — не выдерживаю наконец. — Мистер Джонни ласков или еще что?
Готовлюсь запустить свое очередное «Когда вы собираетесь рассказать», но она меня опережает: