Приснись
Шрифт:
Французские мелодии моя гитара тоже знает, но сейчас я в качестве намека играю «Вальс расставания» Френкеля. Они называют его песенкой из фильма «Женщины». Шопен и Чайковский уже отзвучали, но старички еще полны энтузиазма и не собираются сдаваться сну, ведь я появляюсь у них только раз в неделю, по воскресеньям, когда не работаю в школе. Они готовятся к этому вечеру, наряжаются, некоторые подкрашивают губы, брызгаются духами. И это вовсе не жалкое зрелище, как может вообразить посторонний! Напротив, меня восхищает стойкость этих
Правда, мое убеждение разделяют не все, даже среди постояльцев. Я точно знаю, что за моей спиной в кресле у окна сидит грузная и грозная старуха с седым «ежиком» на голове, которую за глаза все зовут Профессоршей, хотя никто точно не помнит: то ли Вера Константиновна сама носила это ученое звание, то ли была женой профессора… Она всегда читает, когда я прихожу, и ни разу не то что не выходила танцевать и не подхватывала песню, которую затягивают дребезжащие голоса ее товарок под мой аккомпанемент, Профессорша даже головы не поднимает, когда я вхожу в обнимку с гитарой. Я продолжаю здороваться с ней, хотя она никогда не отвечает. Вряд ли мне доведется когда-нибудь встретиться с ней глазами.
Зато сухонькая Эмилия, вопреки возрасту обожающая мини и декольте, обожает поболтать. Но не в ущерб танцам – тут ей нет равных. Ума не приложу, как эта юркая женщина с неисчерпаемой энергией вечного двигателя оказалась в доме престарелых? Злые языки нашептывают, что Эмилия прячется здесь от дурной славы, которую заработала «на воле». Сплетням я не особо доверяю, хотя когда в июле увидела эту даму, загорающую топлес прямо на лужайке пансионата, сама застыла как пугало.
Обычно она перехватывает меня, пока я настраиваю гитару:
– Женечка, я рассказывала вам, что танцевала в группе Бориса Моисеева? Борюсика – так мы его звали.
Я слышала это раз двадцать минимум и уверена, что Эмилия помнит об этом не хуже меня. Но мое поддельное изумление доставляет ей удовольствие, она готова закрыть глаза на то, что актриса я так себе…
– Неужели?
– Да-да. – Эмилия энергично трясет собранными на макушке кудрями. – Это были мои лучшие годы.
– Не свисти, – гудит от окна Вера Константиновна, не отрываясь от книги.
Эмилия игнорирует ее, точно кулер в углу, который тоже булькает время от времени. Ее острое лицо принимает мечтательное выражение:
– Борюсик был сказочно хорош в те годы! Бедняга, какой бесславный конец… Я была до того расстроена, даже не смогла пойти на похороны.
От окна доносится фырканье, значение которого считывается, как «кто бы тебя пустил туда?!». Но я слушаю Эмилию с тем вниманием, которого жаждет ее душа. Я знаю, что она все сочиняет, только кому
– А Слава Зайцев? – не унимается Эмилия. – Он же нас всех одевал. О, какие наряды у меня были! И он каждый раз повторял, что у меня самая тонкая талия изо всех живущих. Посмотрите, Женечка!
Она обхватывает свою и впрямь осиную талию и торжествующе глядит на Профессоршу. Я понимаю, что это камень не в мой огород, и стараюсь не обижаться. Байку о модельере я слышу от нее впервые, должно быть, его недавняя смерть стала для Эмилии стимулом для фонтанирования.
От окна доносится шелест:
– Сухостой…
Эмилия делает вид, будто не расслышала.
– Гений! – вздыхает она. – И где похоронили? Зарыли в каком-то Щелкове, стыд-позор! Это же Слава Зайцев – гордость страны!
– Говорят, на то была его воля, – вставляю я робко.
В конце концов, я тоже знаю об этом лишь понаслышке. Эмилия в изнеможении закатывает глаза:
– Лежать в Щелкове? Вы хоть раз бывали в Щелкове? Кто вообще знает этот город?
– Теперь знают. Зайцев ведь жил там в последние годы…
Она спохватывается:
– Ну да, конечно. Я в курсе. Я-то бывала в его загородном доме… Да что ты пыхтишь там?! – набрасывается Эмилия на Профессоршу. – Ты-то что знаешь об этом?
– Упаси бог, – басит Вера Константиновна. – Вот уж о чем мне совершенно не хочется ничего знать.
Выпятив острый подбородок, Эмилия огрызается:
– Тебе и незачем. С твоей комплекцией только парашюты носить!
Я замечаю, как Профессорша ухмыляется, чуть приподняв брови. И хоть на меня она не смотрит, Эмилия спохватывается:
– Женечка, к вам это не относится. Вы – девушка молодая, еще можете сделать липосакцию.
– Зачем? Меня все в себе устраивает.
Вот тут Вера Константиновна неожиданно поднимает глаза, и мы смотрим друг на друга – два бойца, пытающиеся выстоять против мира, который настаивает, чтобы мы перестали быть собой. Через секунду она снова утыкается в книгу, но возникшая между нами связь уже не исчезнет, мы обе это понимаем.
На Эмилию эта энергетическая нить действует точно разряд тока – она начинает мелко подергиваться, словно сама поняла, какими жалкими выглядят все ее потуги забраться на чужой пьедестал. А слезать на глазах у всех неловко.
– Ну как хотите, – бормочет она, обглаживая свои бедра. – Каждому свое.
– Написали фашисты на воротах Бухенвальда…
Эмилия взвивается, смотрит на Профессоршу волчьим взглядом:
– Что ты сказала?!
– Исторический факт. Перевод латинской фразы suum cuique… Нацистам она пришлась по душе, вот они и использовали ее в качестве девиза, чтобы заключенные лицезрели ее каждый день и не сомневались, что заслуживают такой участи.
– А я тут при чем?!
– Ты? А разве о тебе речь?