Пристань

Потанин Виктор Федорович

Бабушка смотрит внимательно, настороженно, решает про себя — не смеются ли? Но мы серьезны, а Нюра и подавно, но голос торопится, и слова налетают друг на друга.

— А как в первый раз к вам собраться — всю ночь кровать продавала и никто не купил. К болезни это, а быват — к дороге. А теперь, как поехать, так сказать, решиться, так печь всю ночь досажала. Стою будто на коленках и полешки в печку спускаю, спускаю потихоньку, а печь-то подо мной, внизу будто бы. Так не быват, а во сне быват. Ну вот, баушка, печка к печали. Печаль мне кака-то у вас предстоит.

— Ты, Нюра, все знашь, а я чуркой изжила, век проводила, — обижается на себя бабушка и уходит, постанывая, в избу, а оттуда в ограду. Мать

принимается за посуду. Нюра садится на диван и дремлет. Возле нее ходит кошка медленной томливой походкой. У Нюры открывается один глаз и смотрит на кошку, Потом и другой глаз оживает, и лицо веселеет. Я внимательно смотрю на нее, Нюра тоже на меня смотрит и вдруг говорит задумчиво, и я вначале не понимаю ничего, только слышу ее голос;

— Умели бы коты разговаривать. Что-то они думают же о нас. То ли хорошо, то ли худо, то ли никак. — И опять Нюра зевает, и глаза закрываются, и от носа на губы у ней садится длинная тень, и нос кажется совсем большим и понурым. Потом опять оживает: — Поспи, поспи, котик. Уснешь — человеком станешь.

Мать смеется, и я тоже. Но смеемся мы тихо, как заговорщики, будто бы не над Нюрой, и она спокойна и опять изучает кошку. А на улице давно нет солнца, надвигается ночь. Уже не слышно коров, всех спрятали по пригонам, уже давно со стороны клуба несется музыка и грохочет радиола, и чей-то заполошный голос орет и воет под джаз, а под ним смех, крики и долгий разбойничий свист. Совсем темно, включаем свет, и сразу заходит к нам бабушка, опять смотрит на Нюру, и в глазах — интерес:

— Здравствуйте, гостеньки удалы!

— Ты че, спуталась? В который раз поклон бьешь, — смеется Нюра, а мать грустнеет и смотрит бабушке в ноги. И та чувствует, что и правда спуталась, недовольно машет куда-то рукой и тяжело и медленно проходит в комнатку и так же скрипит под ней кровать, медленно и тяжело. Нюра на диване тоже растягивается в полный рост, и мать под голову ей засовывает подушку. Нюра затихает и вдруг приподымается и смотрит в окно:

— Звезд-то, звезд-то!.. Звезда к звезде стремится, — и опять опускается на диван, ищет ладонью подушку. Вскоре и мать ложится на кровать, но я чувствую, что она не спит, думает. Дышит тихо и с остановками: опять, поди, сердце, А Нюра успокаивается и дышит ровненько, как ребенок, щеки у ней наливаются розовым, и мне кажется, что на лице улыбка. Я выключаю свет — и падает ночь. Ухожу на веранду, где стоит в уголке мое узенькое, сколоченное из старых досок ложе. Но спать не могу. Звезд много, а одна, на самом краю неба, летит быстро к земле, оставляя белый огненный хвост. И уже через час совсем засыпаю, и в этот последний миг опять вижу огромную через все небо пылающую звезду. «Звезда к звезде стремится...» — и уж ничего не слышу, не чувствую.

10

На другой день пошли к Федору Зубову. Дорога неблизкая, в конец улицы. И пока шел, в голове моей медленно поворачивалась, завораживая и пугая, редкая, для большинства непонятная Нюрина жизнь. Да и сам я удивлялся, как выжила, сохранилась моя нянька, как душу не источила о каменные дорожки судьбы.

Своей родни у Нюры мало осталось. Поговаривали, что Нюра брошенка, что мать ее была женщина вольная, распутная, не приведи бог. Когда Нюра родилась, дочка матери в тягость вышла, и она подкинула ее одному солидному мужику — Петру Репину. Тот удочерил ее, документы завел, все как полагается. Но стала подрастать, и он девчонку работать заставил, как по найму в прежние времена. Стала Нюра боязливая, боится без спросу даже в уборную сбегать. И прислуживать научилась, а наука тяжела, ох, тяжела: встань до солнышка, корову подой, самовар поставь, по воду сбегай, и все это молчком, крадучись, чтоб не стукнуть, не сбрякать, хозяина не разбудить. А

работнице всего восемь лет. Не вытерпела, скрылась в нашей деревне, принял ее к себе Федор Зубов. Он и в школу ее отдал. Человек он был одинокий, сыновья давно отпали от дома, мотались по всей земле. Одну жену схоронил, с другой еще не сошелся, был у него, как говорится, простой, безвременье, вот и принял Нюру за дочь. А потом, после школы, Нюра к нам перешла, в няньки. Нянька-то для нас — не роскошь. Как отец пропал без вести, как писем не стало, так мать и слегла в постель. Нюра и выходила ее, за мной поспевала, а бабушка в ту пору тоже была больная, сколько помню ее — все больная. Мать поправилась, а Нюра перешла в школу техничкой. Там работала, там и спала. Вот и получилось, что из Нюры покормушка вышла. Кто покормит — у тех и поживет.

Обо всем этом я вспомнил по дороге к Федору и шел молча, задумавшись, а ей не нравилось мое молчанье. Ей поговорить не терпелось, поспрашивать — я чувствовал это по нетерпеливым глазам. Да и на веранду в то утро она ко мне первая пришла. Наклонилась, смотрит сверху, поговорить, вижу, хочется.

— Какой ты большой да белый. Не бойся — я не урочлива. — Присела рядом на одеяло. От кофты ее несло кислым и душноватым запахом. Я отодвинулся на кровати подальше. Она догадалась о чем-то:

— Стара уж, да? Глядеть на меня неохота?

— Что ты! У меня голова болит. — Она внимательно посмотрела мне в глаза и, кажется, поверила.

— Жениться надо, болеть не будешь. Так добры люди советуют. Невеста присмотрена?

— Есть. Собиралась на днях приехать. Приезжала раз — да неудачно. Сейчас надо по-хорошему...

— Как неудачно? — Нюра удивилась и приподняла голову.

— Погостила мало. Какой-то час. Тут и рассмотреть не успели.

— Ну че, гости да гостей. Приедет — так к Федору перейду или к Марусе. Ночевать пустят.

— Зачем ты, Нюра! Не обижай...

— Я же так, так... Люблю попытать. Откуда узнать, каким боком ко мне прийдешься — задом ли передом. Скажешь: нянька — не велика родня. Бывают всякие люди — и таки бывают. Ну ладно, поехали-проехали... А как ее зовут?

— Алей.

— Алентиной? А то еще Аллы бывают. А парни все Юрики пошли, у кого парнишка — и сразу Юрик. По Гагарину ложат. — Она засмеялась, но сразу осеклась, нахмурилась, что-то вспомнив. — Вот что, Васяня, пойдем-ко к Федору. Десять лет без малого поил, кормил меня. Там и чаю пошвыркам, а обедать сюда.

...И вот уж подходим к Федоровой ограде.

— Че-то никто на бежит к нам, — посмеивается Нюра, но перед самыми воротами внезапно останавливается.

— Ты первый заходи, — говорит с испуганной робостью и отступает назад. Я удивлен. Потом смешно стало.

— Вроде за родню был, а теперь юбку поджала?

— Был да сплыл. А вдруг не узнает. Прошлый раз заходила, так еле узнал.

Открываем дверь. В избе пусто. Проходим дальше, в горницу. Здесь тоже тихо, вроде человеком не пахнет. Оглядываемся. Глаза плоха привыкают к сумраку. В углу на кровати лежит тоненький спящий старичок. Федор и есть. Я стучу громко ногами, и он просыпается.

— Входи, Василей, не топочи. Кого это с собой приволок?

— Спрос! — кричит Нюра и поправляет на голове платочек, но прячется на всякий случай за мою спину.

— И спрос — не грех и узнать хочу, — бормочет Федор и спускает ноги с кровати. И тут Нюра совсем осмелела, сделала шажок вперед, приподняла шею и сделала ее набок с каким-то гордым наклоном.

— Выпрямись, Федор Петрович. Поглядеть на всего желаю... Как сыновья твои? Как хозяйство?

— А-а сыновья, какой палец не кусни — все больно, — морщится Федор и в упор смотрит на Нюру, еще сильней морщится. — Кто ты така?.. Постой, постой, ай да девка-лукавка. Ну-ко, сообрази, что сперва было: земля ли, небо?