Пристанище пилигримов
Шрифт:
И вдруг до меня дошло: «А ведь ты умер, дружок… Душа не сразу покидает тело и не отправляется сразу же в иной мир».
«Твоя душа сейчас находится в непонятках», – заключил я и осторожно выглянул из-под одеяла… Я увидел серый потолок с раздавленными на его поверхности комарами и пыльную люстру с двумя уцелевшими плафонами, – перевёл взгляд в сторону, и откуда сбоку выдвинулся огромный гардероб с антресолью, у него в дверях были зеркала, в которых отражался потолок, противоположная стена и висящий на ней ковёр… «А я? Я отражаюсь?» – подумал я и начал медленно
Я очень боялся, что могу не увидеть своё отражение и ко всему ещё провалюсь в эту бесконечную глянцевитую пропасть, из которой моя душа уже никогда не выберется. «Вот почему завешивают зеркала, когда в доме покойник», – подумал я, но тем не менее продолжал на четвереньках подползать к гардеробу. Мне было страшно, но любопытство было сильнее. Я увидел в зеркале свою опухшую морду, и меня слегка попустило…
На работу я в этот день не пошёл, а с самого утра начал пить. Бутылка водки заполнила эту пустоту, но ненадолго… Через пару часов абсолютного обморока я вновь открыл глаза и увидел тот же самый потолок с алыми пятнышками убитых насекомых. Я прислушался к себе и ощутил мелкую дрожь – этакую вибрацию, словно в моей черепной коробке работали перфоратором. Я подскочил с дивана и бросился в ближайший ларёк…
– Девушка, – обратился я к продавщице дрожащим голосом. – У вас есть водка дешёвая, но хорошего качества?
– У нас есть водка за червонец, но на бутылках даже нет этикеток, ни то что акцизных марок. Ну что рискнёшь?
– Она нормальная? – задал я наивный вопрос.
– А я почём знаю? Я её не пью и сама не разливаю.
Я навёл на неё фокус с некоторым любопытством – молодая сочная баба, широкое холёное лицо, богатая тёмно-каштановая шевелюра, черные как маслины глаза, выпуклое декольте, в котором утонула толстая золотая цепь с килограммовой ладанкой, чувственные пухлые губы… Но была в ней какая-то червоточина: потрепало её изрядно, внутри не осталось живого места.
– Вы что, стихами разговариваете? Давайте устроим батл.
– Так тебе бутылку… или батл? – спросила она, грубо хохотнув.
– Давай парочку и бутылку минералочки, – ответил я, высвобождая из потной ладони скомканные купюры вперемежку с мелочью; всё это посыпалось на прилавок.
– Ты сегодня до вечера работаешь или до утра? – спросил я.
– А что?
– Я могу тебя подождать и пока не нажираться… Давай вместе улетим. – Я прищурился так, словно в лицо мне подул лёгкий бриз.
– Куда? – Голос её укутался бархатными нотки.
– Туда, где нет печали.
– Никуда я с тобой не полечу, – сказала она, снисходительно приподняв уголки губ. – У тебя колечко обручальное…
В замешательстве я посмотрел на свой безымянный палец, как будто видел его впервые.
– А хочешь, я тебе его подарю?
– Чудной ты, парень, а на душе – гранитный камень… И такие глаза… как будто сглазили.
– Говоришь как пишешь, – похвалил я.
– На шестёрке чалилась, голуба? – спросил я, состроив приблатнённую физиономию и добавив щепотку характерного косноязычия в слова.
Она посмотрела на меня, как на
– Ну что ты на меня глаза пялишь, деточка? – продолжал я строить из себя блатного, с наглой ухмылкой облокотившись на прилавок. – Меня брать надо, пока я не ушёл. Ты прикинь, болт девятнадцать сантиметров, да ещё с хитрой резьбой. Его же надо куда-то пристроить – грех такое богатство носить в штанах. Настрадалась уже – хватит! – от маленьких членов. Вот оно нежданно-негаданно твоё бабское счастье подвалило. Так пользуйся! Чё ты молчишь как рыба об лёд?
На губах у неё появилась смутная улыбка, и она молвила тихим голосом, потупив глаза в пол:
– У моего мужа с этим всё в порядке.
Я продолжал ехидно щериться.
– Да нет у тебя никакого мужа! – возопил я, переходя на смех.
– Откуда ты знаешь? – смущённо спросила она.
– У тебя – глаза голодные, – ответил я с видом знатока.
Она посмотрела на меня исподлобья, выставила на прилавок две бутылки без этикеток и полторашку минералки, посчитала деньги, вернула мне какую-то мелочь, на что я гордо ответил: «Сдачи не надо», а потом с подчёркнутой вежливостью отправила меня в долгое эротическое путешествие:
– Да пошёл ты… баклан отмороженный… синявка беспробудная… хмырь болотный… Шевели рогами, олень! Чё ты здесь торчишь как лом в говне?
– Караул! Вокзал поехал! – прокукарекал я, пытаясь изобразить крайнюю степень возмущения, но вместо этого предательская улыбка расплылась на моей физиономии. – Деточка, в натуре, а ты не боишься, что я тебя прямо здесь… – В этот момент дверь в павильон открылась, и на пороге появился здоровенный мужик, пахнущий лошадиным потом; он отодвинул меня тяжёлым взглядом и подошёл к прилавку.
– Привет, сестрёнка, – произнёс он глубоким грудным басом. – Чё такая грустная?
– Да ходят тут всякие…
Дальше я уже не слышал, потому что вывалился наружу, – хлопнула дверь, и быстрым шагом я направился домой. «На хрена мне эти приключения?» – подумал я, чувствуя как по всему телу пробегает нервный озноб.
Вечерело. Над крышами приземистых домов висело тусклое солнце: промышленный смог окутал город, в воздухе не было никакого движения – ни ветерка. Город буквально задыхался в этом розовом тумане.
Когда я вышел из павильона, то меня придавила к земле чудовищная тяжесть, – мне захотелось прилечь прямо на асфальт, покрытый бархатным слоем пыли. Я не понимал, что со мной происходит, но было совершенно ясно, что наваливается какая-то страшная болезнь.
Мне было очень больно, и если бы я не привык с малых лет отхватывать жестокие зуботычины, то, наверное, я бы пришёл домой, шарахнул бы залпом бутылку водки, а потом бы снёс полбашки из нагана, разметав по кафелю серое вещество. Я бы даже мог застрелиться из охотничьего ружья, как это сделал великий Курт Кобейн, но в отличие от Курта я был жутко любопытным: мне хотелось понять этиологию этой болезни и даже побороться с ней, ведь я по жизни настоящий боец и не в моих правилах сдаваться после первой юшки.