Присуждение премии
Шрифт:
Корнелия сказала себе: «Голос тоже бесцветный», нашла сумочку и попрощалась с Катариной.
Тут Унгевиттер вдруг загородил ей дорогу и пригласил танцевать.
— Не попробовать ли нам? — спросил он, и только теперь Корнелия заметила, что он немного не вышел ростом.
— Поздно, отец, — сказала она, проскользнув мимо него к двери.
В последующие недели она не раз, просыпаясь по утрам, или перед сном вечерами, вспоминала о светлом юношеском лице, и это вызывало у нее улыбку. Забавно, думала она, маленький, бледный, к тому же эта фамилия! Когда же лицо его стало возникать перед нею и на уроках, она попыталась сопротивляться
Она увидела его снова лишь на следующей вечеринке у Катарины. Когда подруга указала ей на него, она сделала вид, будто забыла его фамилию.
— Как же, помню. Его фамилия не то Хагель, не то Небель [2] . Во всяком случае, что-то метеорологическое.
— Он спрашивал о тебе. Пришвартовать его сюда?
— Делай что хочешь, — сказала Корнелия и углубилась в изучение конверта от грампластинки, текст которого прочла от начала до конца, не поняв ни слова.
2
Hagel — град, Nebel — туман (нем.).
Унгевиттер был в другом галстуке, не менее пестром, чем в прошлый раз. Он много танцевал с толстой девицей, дававшей выход своему молодому веселью в бесконечных взвизгиваниях.
На сей раз Корнелия осталась до конца. Когда она надевала пальто, сзади вдруг оказался Унгевиттер и шепнул ей на ухо:
— Подожди на углу, я провожу тебя немного.
Во взгляде, который она бросила на него, было столько презрения, на какое она только была способна. Она сразу ушла — и была разочарована, что он не последовал за ней.
С этого времени она принимала все приглашения, в том числе и такие, какими пренебрегала даже помешанная на танцах Катарина. Корнелия давно призналась себе, что делала это, только чтобы увидеть Унгевиттера. Иногда она просыпалась по ночам, когда отец шел в кухню. Она воображала, что шум вызван Унгевиттером, который взламывает дверь, чтобы проникнуть к ней. На уроках физкультуры ее мучило видение: вот он заглядывает в окно. Даже на уроках истории, ее любимого предмета, она мечтала о нем. Отметки у нее становились все хуже, но это ее не трогало. Однажды она побежала на улице за каким-то мужчиной только потому, что сзади он походил на Унгевиттера. Она боролась с собой, но безуспешно, и поэтому временами ее снедала ненависть к самой себе. Куда она только не бегала, чтобы встретить его, и нигде не встречала.
Ранней весной она сказала Катарине:
— Не упади в обморок от неожиданности, если я спрошу у тебя про того парня по фамилии Ландреген или что-то вроде этого. Один из поляков, которых иногда приволакивает ма, интересуется мотоспортом. Где его можно найти?
— Не имею представления, Конни, — ответила Катарина, ни о чем больше не спрашивая. — Спроси у Маттиаса, он ведь тогда привел его.
— Спроси ты. В конце концов, ведь это он твою вечеринку испортил.
— Он пристанет к тебе — не отделаешься.
—
Катарина остановила Маттиаса на школьном дворе, а Корнелия стояла рядом и делала вид, будто не слушает. Но когда Маттиас сказал, что Унгевиттер на три месяца уехал на монтажные работы, она побежала в уборную и заплакала. Ежедневное ожидание встречи не давало возникнуть чувству полной пустоты, охватившему ее сейчас. Три месяца — бесконечно долгий срок. Три месяца не видеть его — все равно что никогда. В эти минуты бледнолицее видение и вовсе перестало нагонять скуку. Слезы смыли всякое предубеждение против него.
Явившись с опозданием на урок, она чувствовала себя полностью во власти своей муки. Целых четверть года не знать радости — это казалось невыносимым. Никакая книга не потрясет ее, никакой фильм не заставит смеяться, не будет ни спокойного сна, ни чувства превосходства в дискуссиях, ни счастливых озарений!
Сперва она еще старалась жить прежней жизнью, потом все больше и больше начала отдаляться от всего. Школа стала ей совершенно безразлична, дружелюбие родителей разжигало ярость. Вечеринок, кино, театра, собраний она избегала. На прогулках не в силах была выносить боли, которую ей причиняла оживающая природа. Самый незначительный повод вызывал слезы.
В один из нестерпимо долгих теперь вечеров у нее огоньком надежды в ночи страданий мелькнула мысль, что три месяца могут кончиться скорее, чем она ждала. Маттиас ведь не сказал, когда они начались. В последний раз она видела Унгевиттера незадолго до рождества. Если он тогда и уехал, то теперь мог уже вернуться. Боязнь пропустить, скорбя, день его возвращения, подавила все колебания.
— Ты должна узнать, когда возвращается Унгевиттер, — сказала она Катарине, но та отказалась еще раз спрашивать Маттиаса.
— Лучше я до конца своих дней не услышу битлов, чем дам пищу для слухов, будто гоняюсь за ним, — сказала подруга. — Но это не повод хвататься за наркотики. К кому ты с надеждой обращаешься, когда не знаешь, как быть? К партии, конечно.
С этими словами Катарина сняла трубку, набрала номер окружного комитета:
— Привет, папа! Дай-ка мне номер Бюро спортивного общества. Корнелия интересуется мотоспортом.
Она состроила гримасу взволнованно сидевшей на диване Корнелии и тут же снова набрала номер:
— Спортобщество? Послушай, болельщик, вы там не знаете некоего Унгевиттера? Говорят, великий мотогонщик... Ладно, пускай маленький, но не знаете ли, где и когда его можно поймать? — Она начала что-то записывать. Корнелия подошла посмотреть, что именно: сперва дату — пятое мая, потом адрес и номер телефона, потом после адреса в скобках «домашний», а после номера телефона в скобках «служебный».
Теперь, когда страданиям Корнелии был установлен срок, они несколько утратили свою остроту. Она стала воспринимать действительность. Школа опять обрела какое-то значение. Она вспомнила напряженность, с какой ждала, удовлетворят или отклонят ее просьбу о зачислении на философский факультет. Появились угрызения совести из-за того, что она так тиранила родителей. На осторожные попытки матери к сближению она отвечала теперь взрывами нежности. Иной раз ее подмывало довериться отцу, иной раз она испытывала сочувствие к нему, потому что он изводил себя из-за пустяков. Она бы могла открыть ему, что действительно велико и важно.