Присуждение премии
Шрифт:
Прямо и без уклонов тянется улица в километр длиной с юго-юго-запада на северо-северо-восток, с умеренно широкой проезжей частью и узкими тротуарами без деревьев, от Ораниенбургерштрассе к Розенталерштрассе, за которой она червеобразным отростком упирается в гарнизонное кладбище. В ее начале, в Доме техники, мерцало первое германское телеизображение, в ее середине, в христианском приюте, лежат, по слухам, в тумбочках библии (если слухи и неверны, то самой идеей можно воспользоваться), а в конце ее похоронен (наверно, не совсем незаслуженно среди множества военных) барон-стихотворец Фридрих де ла Мотт-Фуке. Пустыри, образованные английскими или американскими бомбами или немецкими или
Уважение к ней Каминского неудержимо растет во время ее краеведческой болтовни. Она обладает редким талантом преподносить те крохи знаний, которые подобраны там и сям, большей частью под столом Тео, так, словно это случайно упавшие крошки от большого, круглого каравая. Это не позволяет слушателю нащупать твои уязвимые места. Попутные вопросы — что такое артиллерия или что же написал этот поэт-аристократ, — которые поставили бы Ирену в тупик, остаются незаданными.
Теперь витрина наполовину замурована, дверь магазина замурована полностью. Чтобы попасть в квартиру, надо пройти через узкий двор в боковой флигель и оттуда через новую дверь — в кухню. Но от этого слишком близкого соприкосновения с прошлым Ирена уклоняется.
— И вы действительно жили в этой дыре, куда никогда не проникает солнце? — с ужасом спрашивает привыкший к роскоши новостроек молодой человек, задрав голову в поисках неба над этой световой шахтой.
Тут и Ирена вдруг чувствует ужас — не перед прошлым, а перед будущим. Вдруг она словно бы понимает, что означают не раз слышанные ею от Тео в последние дни слова о поручении, которое ему не следовало принимать: они означают опасность. Опасность для него, для нее, для дочери. Опасность возвращения в одну из этих дешевых квартир. А если не это (одного ее жалованья хватило бы, чтобы платить сто марок за обе комнаты в доме Бирта), то по меньшей мере опасность для их планов на будущее, имеющих в виду трехкомнатную комфортабельную квартиру в новостройке в центре города. Счастье жить просторно и иметь собственную кухню стоило бы не меньше двухсот марок.
Она смотрит на часы. Тео уже на пути в университет. Значит, по телефону она сможет застать его попозже. Она должна поговорить с ним, должна указать ему на опасность, вернуть его к действительности. Она должна найти союзников: Корнелию, профессора Либшера. Все должны его предостеречь, напомнить о цели, которую он не вправе упускать из виду из-за каких-то мелочей. Она должна рассказать ему, как стояла здесь и как проснулись воспоминания — не розовые, а только серые, черные, которые не развеселили ее, как обычно, потому что по сравнению с ними теперешняя ее жизнь так светла и ясна, а вселили в нее страх, неуверенность, ужас. «Что с тобой происходит? — должна она спросить его. — Где твоя уверенность, вот уже полжизни привязывающая меня к тебе?»
На улице, которую отбрасываемая домом тень делит на жаркую и умеренную зону, страх уже не так силен. Разумеется, Ирена выбирает солнечную сторону. Каминский воспользовался темнотой подворотни, чтобы оберегающе взять ее под руку. Она замечает это, лишь перестав
Она останавливается, вытаскивает его руку из-под своей, но, чтобы не обидеть его, еще некоторое время держит ее и говорит:
— Не разочаровывайте меня!
— В каком смысле? — спрашивает он.
— Вы сами знаете.
Он уверяет, что не знает, понятия не имеет, не имеет даже отдаленного представления. Готов поклясться в этом, прикидывается смущенным, говорит так много и так долго, что Ирена верит в его неведение, его невинность и вынуждена объясниться, что совсем нелегко; и так-то нелегко, а тем более на чужом языке, на котором, при необходимом запасе слов, относительно легко описать методы сбора, хранения и транспортировки свежих фруктов, но который замыкается, когда все дело в нюансах, в тонких различиях между любовью и симпатией, например, между флиртом, ухаживанием и обольщением.
В течение нескольких дней они обращались друг с другом как взрослые, а тут он навязывает ей роль матери, наставляющей ребенка. И именно потому, что она старше, ей эта роль неприятна. Но она должна ее играть, потому что он из своей роли вышел. Он нарушил неписаные законы игры, в которую они играли друг с другом к обоюдной пользе, к обоюдной радости. Она тоже нарушает их тем, что о них говорит. Но это необходимо, коль скоро он позволяет себе такие слова, как: отъезд сделает его несчастным, он должен добиться новой встречи, без нее дальнейшее существование для него немыслимо, он требует ответа — да или нет.
С первого же мгновения их знакомства он показывал ей, как она ему нравится, — взглядами, словами. Тайно и явно хвалил ее, превозносил, достиг в своих комплиментах высот искусства, что было для нее благодетельно. И она не только с признательностью принимала эти благодеяния, но и отвечала на них взглядами, словами, показывая ему, как нравится ей вызывать его восхищение, как сам он ей нравится и главное — как она восхищается его умением флиртовать.
Ребенок, которого не ласкают, чахнет, говорит Ирена и так поворачивает голову, чтобы солнечные лучи грели лицо, а душа взрослого черствеет и уродуется, если ей отказывают в признании. С такой точки зрения комплименты — это проявление любви к ближнему, приятные слова нужны, как хлеб насущный, умелый (то есть без последствий) флирт — витамин для души. Только игра? Конечно, но она имеет смысл и значение лишь в том случае, если остается игрой, если ее не портит серьезность.
Игра эта допускает, говорит она, как бы бесцельно гуляя по северной части центра и все реже перебивая себя указаниями на достопримечательности, вполне допускает, чтобы друг из Народной Польши, этот видный, симпатичный молодой человек был в словах вольнее, чем обычно принято, чтобы он даже, с соблюдением необходимого такта, дал ей понять, что ему было бы приятно разделить с ней постель, — но он не вправе толкать ее туда всерьез.
— Вы неправильно поняли меня, — говорит Ян Каминский и показывает мимикой, каких страданий это стоит ему.
— Играть — значит делать вид, будто все происходит на самом деле, — отвечает Ирена, — это и роднит игру с искусством.
— Но для меня это серьезно.
— В этом-то я и упрекаю вас.
— Вы жестокая, Ирена!
— Я взрослая. И потому знаю, что то, что вы называете серьезным, вызвано долгой разлукой с женой.
— Вы хотите обидеть меня?
— Я хочу, чтобы вы оставались хорошим артистом, Ян, и сейчас, когда пойдете со мной покупать шляпу, — говорит Ирена, уже стоя перед магазином, и волшебством своей улыбки заставляет молодого человека, открывающего перед нею дверь, тоже улыбнуться.