Притча
Шрифт:
– Ваше здоровье, мадам.
– Как же вы узнали его?
– спросила Марфа.
– Как познакомились с ним?
– Я его не знал. И ни разу не видел. Я услышал о нем - о них, - когда вернулся на фронт в 1916 году. Потом я узнал, в чем дело, и мне нужно было не видеть его - только ждать и не мешать ему, пока он не будет готов совершить необходимое...
– Неси суп, - грубо сказал человек в шляпе.
– Этих денег хватит, чтобы купить весь ваш дом.
– Да, - ответила Мария от плиты.
– Потерпите. Уже скоро. Я даже соберу их для вас.
Она принесла две тарелки супа, человек
– Только двадцать девять, - сказала она.
– Не хватает еще одной.
Не отрывая тарелки ото рта, человек с пером в шляпе достал из кармана монету и резко бросил на стол.
– Хватит с тебя?
– сказал он.
– Налей еще.
Мария налила у плиты супа и поставила перед ним тарелку, а тем временем он снова поспешно, нетерпеливо наполнил вином свой стакан.
– Ешьте и вы, - сказала Мария человеку с костылями.
– Спасибо, - ответил он, но не взглянул на нее, а продолжал смотреть на высокую, спокойную сестру.
– Однако тогда, в то время, в те дни, для меня все кончилось тем, что я очнулся в Англии, в госпитале, и лишь год спустя я убедил их отпустить меня во Францию, отправился в Шольнемон, отыскал там в конце концов того старшину, и он сказал мне, где вы живете. Только вас тогда было трое. Была молодая женщина. Его жена?
– Высокая сестра смотрела на него спокойно, холодно, совершенно непроницаемо.
– Может быть, невеста?
– Да, - сказала Мария.
– Вот именно: невеста. Вы правильно сказали. Ешьте суп.
– Они должны были пожениться, - сказала Марфа.
– Она была марсельской шлюхой.
– Прошу прощения?
– сказал англичанин.
– Она бросила это занятие, - сказала Мария.
– Она училась хозяйствовать на ферме. Ешьте суп, остынет.
– Да, - сказал англичанин, даже не взглянув на нее, - спасибо. Что сталось с ней?
– Вернулась домой.
– Домой? То есть обратно в... в Марсель?
– В бордель, - сказала высокая.
– Не смущайтесь. Почему вы, англичане и американцы, говоря по-французски, пугаетесь этого слова? Оно ничем не хуже других. Ей тоже надо жить.
– Спасибо, - сказал англичанин.
– Но она могла бы остаться здесь.
– Да, - ответила Марфа.
– Но не осталась.
– Нет.
– Нельзя было, понимаете, - сказала Мария.
– У нее есть старая бабушка, ее нужно кормить. По-моему, она поступила замечательно.
– По-моему, тоже, - сказал англичанин и взял ложку.
– Правильно, - сказала Мария.
– Ешьте.
Но он, держа ложку над тарелкой, продолжал смотреть на ее сестру. Человек с пером в шляпе на этот раз не стал ждать, пока ему подадут, перебросил ноги через сиденье, подошел к плите, зачерпнул тарелкой прямо из кастрюли и понес мокрую, окутанную паром тарелку к столу, где Мария сложила аккуратными столбиками его монеты и где англичанин все еще говорил, обращаясь к высокой сестре:
– У вас тогда был и муж.
– Он умер. Тем же летом.
– Вот как, - сказал англичанин.
– Война?
– Мир, -
– Ему наконец разрешили вернуться домой, и не успел он приняться за пахоту, как снова началась война, видимо, он решил, что еще одного мира ему не пережить. И умер. Да?
Он уже принялся было за суп. Ложка замерла снова.
– Что да?
– Чего вы еще хотите? Показать вам его могилу?
– Она сказала просто "его", но все поняли, о ком идет речь.
– То есть где, как нам кажется, она была?
И англичанин тоже сказал просто "его".
– Зачем? Его уже нет, все кончено.
– Кончено?
– переспросила она хриплым, суровым голосом.
– Ты не так поняла, сестра, - сказала Мария.
– Он имеет в виду, что брат сделал все, что мог, как только мог и теперь ему нечего тревожиться. Теперь ему нужно только отдыхать.
– Она безмятежно поглядела на него без удивления и без жалости.
– Вы хотите засмеяться, не так ли?
И он энергично, уверенно рассмеялся от всей души той стороной рта, что была способна двигаться, открываться, единственный его глаз встретился взглядом с ее, их глазами, глубокими, спокойными, нежалостливыми и тоже смеющимися.
– Значит, и вы способны смеяться, - сказал он Марии.
– Не так ли?
– Ну конечно, - ответила Мария.
– Сестра, - сказала она, - дай медаль.
И снова, стоя на тропинке, уже с тремя медалями, а не с двумя - с тремя блестящими символическими кружочками гравированной бронзы, свисающими с полосатых, разноцветных, словно карнавал, и ярких, словно закат, ленточек на груди грязного смокинга, он стиснул под мышками костыли, поднял единственную руку к шляпе, снял ее широким, непринужденным жестом, снова почти щегольски надел ее набекрень и повернулся; единственная его нога снова зашагала энергично, размеренно и неустанно, чередуясь с неустанными, ритмичными выпадами костылей. Но он двигался, уходил по тропинке туда, откуда появился вместе с человеком с пером в шляпе, хотя еле заметное продвижение не соответствовало громадным усилиям. Стойкий, неутомимый, упорный, он удалялся, становился все меньше, и в конце концов стало казаться, что он не движется, а стоит на фоне расстилающейся панорамы в яростном непокое, не одинокий, лишь единственный, непреклонно обособленный. Потом он скрылся.
– Да, - сказала Мария.
– Передвигается он довольно быстро. Он будет там заблаговременно.
Потом они обе повернулись, однако замерла вдруг только ее сестра, словно только она вспомнила наконец о другом человеке, в шляпе с пером, потому что Мария сказала:
– О да, времени у него там будет много.
Того человека в доме не было; остались только грязный стол, тарелка и опрокинутый стакан на том месте, где он проливал и поглощал их содержимое, пролитое вино и суп образовали лужицу, и в ней лежала кучка монет, аккуратно сложенных Марией; до конца дня, пока высокая сестра засевала поле, Мария убирала кухню, мыла посуду, потом тщательно обтерла монеты и снова сложила их на столе, где они поблескивали в тусклом, угасающем свете дня; когда стемнело, сестры снова пошли на кухню и зажгли лампу, внезапно он появился из темноты, похожий на мертвеца, высокий, с ухарским пером в шляпе, и сказал грубым, неприятным голосом: