Притчи, приносящие здоровье и счастье

Блаво Рушель

Случилось чудо аккурат в Иванов день – самое время для чудес. В каждом селе свой престольный праздник: у нас в Лопатнях на Николу гуляют, в Клинищах – на Илью, а на Ивана – в Забродье. Вот и шел наш Петька-пьяница с гулянья забродского домой, в Лопатни. Петька так выпить любил, что ни одного праздника не пропускал, а уж пройти три версты, если там тебя ожидает бесплатное угощение, пьянице только в радость. Каждому известно, что с пьяными недобрики [1] пошутить любят: то водить его станут, так что он, бедолага, всю ночь вокруг родной деревни бродит, а домой попасть не может; то на печку сажают. Вы спрашиваете, как на печку сажают? Приходите к нам в Лопатни на Николу Вешнего, когда мы пиво варить начинаем, да сразу – к Ваське Шевцову в избу, а когда обратно пойдете, так и узнаете, как недобрики пьяных на печку сажают.

Вот и Петьку нашего сажали. Неподалеку от Малых Криниц, как раз как из них в Лопатни идти

или из Лопатней в Криницы, Сережино озеро. Озеро красивое и рыбой богато, в нем и криничные, и лопатенские ловят, а ребятишки аж из самого Забродья летом купаться бегают, и думать не думают, что далеко это, а надо бы на огороде матери помочь или в лес по ягоды сходить – варенье то малиновое да пироги с черникой всем по нраву. Так вот, шел наш Петька из Малых Криниц домой в Лопатни, в Криницах-то свадьбу играли, вот Петьку туда и занесло. Шел пьяненький со свадьбы, а навстречу ему – дядька его покойный. «Да ты, – это дядька говорит, – племяш, на ногах не стоишь! Пойдем, провожу тебя до дома». Петька и пошел с дядькой своим, а того спьяну не вспомнил, что дядька уже год как в могиле. Пришли они в избу, – это Петьке так видится, что в избу, – Петька лапти снял, портянки размотал, да и залез на печь спать. Проснулся утром наш Петька от холода. И немудрено: спал он на Большом камне, что ровно посередине Сережина озера.

Петька, значит, на камне сидит, рядом лапти стоят и портянки аккуратненько так расстелены, а сам – сухой, и одежда сухая, точно и не посередине озера, а дома на печке спал. Рыбаки его к берегу свезли. Так что, если придете к нам в Лопатни на Николу Вешнего да и соберетесь домой затемно, может, и сами узнаете, как недобрики на печку сажают.

Шел, значит, наш Петька из Забродья в Лопатни Иваньевской ночкой, вдруг к нему под ноги – кот. Шерсть у кота желтая, и глазища желтые в темноте светятся. Трется кот о Петькины ноги да песни поет по-своему, по-кошачьи. Петька-пьяница – мужик добрый, пожалел он животину, взял кота на руки, приласкал да и понес домой в Лопатни – пропадет, решил, котяра в лесу, либо лиса задерет, либо сам сгинет. А как до Лопатней дошел, так кот с Петьки спрыгнул и прямо на батюшкин двор, только желтый хвост мелькнул. Звал его Петька, звал, да кот как сквозь землю провалился. И как только он исчез, так все черное небо на Лопатнями частыми золотыми звездочками усеялось. Петька глазам своим не поверил: то темно было, хоть глаз выколи, а тут засияло небо золотым светом. Ну да в Иваньевскую ночку и не такие чудеса случаются. Утром Иванова дня вышли во двор батюшка с матушкой попадьей, и, как и Петька ночью, глазам своим не поверили: весь двор их усыпан желтыми цветами зверобоя. Откуда ему взяться? Матушка Наталья и не думала зверобой на дворе сажать, да и кому такое в голову придет, когда его и в поле полно!

Собрала матушка Наталья желтые цветки, что-то засушила, что-то батюшке заварила. И стал батюшка наш от этого чая из зверобоя выздоравливать. Через пару недель и следа от злой хвори не осталось, так что когда Ильинскую службу служил наш батюшка, то никто не видел у него пота на лбу, а глядели мы изо всех сил – беспокоились за него.

Вы спросите, верно, что это за кот такой желтой шерсти да с желтыми глазами? А это, я вам скажу, клад был. Клады же частенько пьяным открываются, как припозднится пьяный, так ему то золотой конь привидится, то сундучок, полный золотых монет, с боку на бок переваливается, дразнится, а в руки не дается. Вот и открылся клад Петьке нашему, да не монетами золотыми обернулся, а частыми звездами да желтыми цветами – здоровьем батюшки нашего, за которого мы всем селом молились.

Иваньевская ночка,

Мала-невеличка,

Золотыми звездами

Небо усыпает.

А Ивановым днем

Золотым теплом

Нас солнышко согревает,

Силу-молодость дарит.

Тайна Смольного института

Папенька мой, Николай Андреевич Кологривов, погиб во славу Отечества, сражаясь с басурманами под Российским знаменем и под командованием самого графа Александра Васильевича Суворова. Говорят, что та победа, в которой мой батюшка смертью храбрых пал, тяжело нашим войскам далась, а Александра Васильевича за то, что не было приказа на тот бой, к казни приговорили, но сама Императрица указ издала, в котором своей белой рученькой начертала: «Победителей не судят». Да, наши победили в том бою, как всегда, побеждали и побеждать будут, и это греет мое сердце и сердце моей матушки. Просто без папеньки очень плохо…

Маменька, Екатерина Александровна, вынуждена была испросить Высочайшей милости, коея и была ей как вдове героя оказана. Так я покинула свой родной дом в селе Высоком, что в Нижегородской губернии, чтобы получить образование в Смольном институте благородных девиц.

Ах,

как холодно смотрятся на бумаге эти бездушные строки! А сколько слез было пролито, когда сосед наш и друг моего папеньки Петр Иванович Новосильцев привез из дальних краев известие о гибели папеньки! Как плакала маменька, когда собирала меня в дорогу! Как страшен показался мне Петербург после солнечных сосновых лесов и звенящих песнями жаворонков полей моей милой родины! Какой холодно-серой открылась мне Нева, закованная в гранит набережных, после любимой Волги, что раздольно течет, омывая своими водами зеленые берега! И какими холодными оказались каменные своды Смольного монастыря после теплого, полного любви родного дома! Все это не в силах я выразить в бездушных строках!

Может быть, тяготы пути, а может быть, каменные своды Смольного монастыря истомили меня, не знаю, но в бытность мою в Петербурге я постоянно болела. Стоило мне только взбежать по лестнице или на уроке танцев постараться больше понравиться учителю, или резкий голос наставницы нашей Елизаветы Карловны вырывал меня из сладкого утреннего сна, как сердце начинало колотиться в груди, точно сошедшие с ума часы, и, будто котенок, царапать что-то внутри, отчего раздирал меня на части мучительный кашель, губы синели и дышать становилось очень тяжело. У наставницы нашей Елизаветы Карловны, мы ее должны были называть maman, голос резкий, но доброе сердце, только она это почему-то тщательно скрывала и от нас, и от директрисы. Мы и узнали-то об этом, потому что, когда я начала болеть, она частенько зазывала меня к себе холодными осенними вечерами. Ее жарко натопленная комнатка казалась мне раем, ведь в нашем дортуаре всегда было холодно.

Мы с Леночкой Евстафьевой, подругой моей, даже и спали вместе, прижавшись друг к другу и укрывшись двумя одеялами, чтобы согреться. Елизавета Карловна наливала мне в чашку горячий кофий и сливки и разрешала есть без меры печенье с корицей, очень вкусное печенье, его на самом Невском продают, в кондитерской госпожи Шнейдерман. Я все время хотела есть, даже сразу после ужина, и все барышни, с которыми я подружилась в Смольном, тоже хотели есть, поэтому каждый раз, уходя из теплой комнаты Елизаветы Карловны, я приносила им целую горсть печенья с корицей. Вскоре я слегла. То есть Елизавета Карловна разрешила мне не вставать утром вместе с барышнями, не ходить на уроки, а на прогулки выводила меня сама и не разрешала бегать, потому что я сразу синела и задыхалась. Кофием со сливками и печеньем она меня по-прежнему угощала и смотрела на меня как-то очень нежно и грустно, верно, жалела меня.

Наш Смольный монастырь – место, едва ли не самое таинственное во всем Петербурге. Когда я только поселилась здесь, все недоумевала, почему наш собор всегда закрыт, и как это может быть, чтобы в монастыре не молились в своем соборе, а ходили на сторону. А собор наш такой красоты необыкновенной, что глаз не оторвать, и кажется, что сами ангелы небесные создали эту красоту!

А потом Дашенька Ростовцева рассказала нам, что в алтаре нашего собора наложил на себя руки его строитель, и стоять теперь собору неосвященным сто лет. Дашенька нам это перед сном рассказала, а потом я долго не могла заснуть, размышляя о судьбе собора нашего. Это же надо такому случиться, чтобы сама покойная государыня наша Елизавета Петровна монастырь построила, а теперь монастырскому собору стоять закрытым сто лет! Еще, признаюсь откровенно, уснуть мне мешал страх. Хотя я не считаю себя трусихой, но я все-таки не такая храбрая, как Мариночка Осташевская. Марина из Польши и, наверное, потому что она из Польши, она вообще никого и ничего не боится. Там, говорят, в Польше, даже вурдалаки есть. Они по ночам у людей кровь пьют, поэтому в Польше ночью никто никуда не выходит, даже в уборную, чтобы вурдалаки не поймали. И кто из Польши, тому уже ничего не страшно. А мне было страшно, что как придет этот самоубийца ночью к нам в спальню!

Мы с барышнями после того, как Елизавета Карловна желала нам спокойной ночи и уносила из нашей спальни свечи, еще долго шептались. Мы вообще никогда сразу не засыпали, рассказывали страшные истории, а в Святки гадали, и один раз Дашенька Ростовцева увидела самого сатану! О сатане здесь рассказывать неуместно. Я просто хочу показать своему читателю… Нет, не будет у меня читателя, никому никогда я не покажу эти записки, ведь в них раскрываю я душу свою! Я хочу хоть себе на память написать, как страшно было нам по ночам, а уж пойти в уборную! Нет таких слов, чтобы описать весь ужас, который охватывает тебя в темных каменных коридорах, где по ночам ходят призраки. И этот строитель, что наложил на себя руки, и замурованная монахиня, и зеленоглазые понимашки. Как-то раз Дашенька пошла ночью в уборную, когда все барышни уже спали, а обратно с таким визгом влетела, что у меня со сна сердце так заколотилось, что Елизавета Карловна накапала мне сердечных капель.