Привет, Афиноген
Шрифт:
— Внимательнее, пожалуйста, Света, — дымясь и остывая, бурчал Эрнст Львович, — так мы всех заказчиков растеряем. Конечно, я понимаю — тепя торопили, — он бросил по сторонам свирепый взгляд.
— Что же вы штанишки не выпускаете из ручек? — мурлыкала Света. — Как бы клиент лишние рублики с собой не унес второпях.
— Света! — задохнулся Эрнст Львович. — Ты мне… такое! Как можно, а?
Затем он сидел на табурете в сторонке, утирая лицо большим серым платком, беспомощно следил, как Света, напевая арию Кармен, аккуратно и скоро переглаживала брюки.
Катерина Всеволодовна Карнаухова заняла очередь
Она маялась в очереди, переживала за Викентия. Куда он опять отправился? Отец строго–настрого приказал не выпускать его на улицу. Как же, удержишь! Хлопнул дверью, и был таков.
От печальных мыслей ее оторвало появление бабы Пелагеи, соседки по подъезду, которая с воплем: «Я
тут занимала, когда вас и в помине не было», — вшто- порилась в очередь прямо перед Карнауховой.
Баба Пелагея, пенсионерка, очень здоровая обличьем женщина, подрабатывала шитьем на дому и торговлей сембчками на базаре. За семечками она каждую осень выезжала на неделю в неизвестном направлении. Привозил обратно ее всегда племянник, водитель трехтонного грузовика; он же разгружал и заносил вквар- тиру мешки с тыквенными и подсолнечными семечками, а потом весь вечер пьянствовал у нее в гостях. Как правило, перебрав сорокаградусной, племянник в май-* ке выскакивал на улицу и начинал приставать ко всем проходящим женщинам, сквернословить и безобразничать. Баба Пелагея, наглядевшись на племянника из окна, сама вызывала милицию и после со стенаниями и жалобами подсаживала дорогого родича в зарешеченный фургон. У Пелагеи своего телефона не было и звонила она от Карнауховых, поэтому Катерина Всеволодовна была в курсе всех жизненных обстоятельств соседки. Муж Пелагеи в незапамятные годы удрал «к развратной женщине», дочка вышла замуж за «военного офицера» и улетела на Камчатку.
Карнаухова прикидывала примерный доход бабы Пелагеи. Та получала пенсию — 60 рублей, ежемесячно дочь присылала ей 20–30 рублей. Плюс к этому — торговля семечками и шитье. Нет, не бедствовала Пелагея, хотя и любила навести тень на плетень, устраивала иногда в магазине целые представления, всячески обзывая продавцов, обвешивающих «горемычную нищую старуху».
— Чтой–то обоих сыновьев твоих не видать? — обратилась баба Пелагея к Карнауховой.
— На работе оба, — охотно откликнулась Катерина Всеволодовна, а сердце захолонуло: «Знает про Викентия, старая злыдня!» — Где же ты их увидишь — трудятся оба.
— И Викентий трудится?
— А то!
— Чудной он у тебя работник, Катерина, чудной, подружка. Чуднее не бывает. То он в будние дни дома ошивается, а то в праздники не видать его нигде. Какая, маю, секретная у него должность? А ты все–таки приглядывай за им, подружка. Нынче ихнего брата, секретного работника, не шибко милуют, тоже и суд нынче с матерьми не больно–то советуется. Упекут ведь родненького, как есть прямиком в острог… Посидит он в остроге годов этак пяток, опамятуется, а тады уж целыми днями станет трудиться, как все прочие.
— Не стыдно тебе, Пелагея? — испугалась Карнаухова. — Ну что
Не стала и в очереди дальше стоять Катерина Всеволодовна. Бог с ними, с сосисками. Плюнула, прибе-. жала домой. Пусто. Никого. Не вернулся еще Викентий.
Вдруг Балкан взвыл ни с того ни с сего и так жалостно взвыл, аж подавился. В отчаянии стебанула его веником Катерина Всеволодовна, он — шасть на кухню, и оттуда опять: у–у–у! у–у–ар!
Вот напасть. Быстрее сунула псу рыбных консервов. Кое–как он утих, начал чавкать.
— Никаких у тебя забот нет, псина ты злющая, — попеняла ему Карнаухова. — Нет у тебя ни детей, ни хозяйства. И на уме поэтому одна пакость. Зачем вот ты сейчас выл и меня пугал? Что тебе я плохого сделала? Хозяина одного признаешь. Не разумеешь того, что я кормлю–то твою ненасытную утробу. Без меня ты бы, Балкан, с голоду давно околел… Ну, посмей, завой еще раз, ненасытное бородатое чудовище! Посмей! Уж я тебя уважу вон той мокрой тряпкой — забудешь и кусаться, и рыком рычать. Не боюсь я тебя! Ишь разлегся, блох разводить на коврике. Уйди с глаз моих, Балкан! Уйди в коридор, не испытывай судьбу вторично.
Катерина Всеволодовна, когда оставалась одна, часто беседовала с Балканом, он привык к ее бормотанию, но чуткое ухо его всегда улавливало не сулившие ему покоя вибрации голоса. Так было и теперь. В ответ на угрозу Балкан чуток обнажил клыки, но, не желая нарушать по пустякам процесс пищеварения, встал, зевая и презрительно оглядываясь, нехотя пошлепал в коридор.
Катерина Всеволодовна застыла у плиты. В пространстве, ограниченном этими стенами с коричневыми обоями, ей все нравилось: холодильник, стенные белые шкафы для посуды, удобная плита и кран с горячей и холодной водой, множество приспособлений для готовки вкусной еды, посуда — все это символизировало каким–то образом незыблемость ее положения в семье. Однако случись что с детьми — и все это окажется ненужным хламом. Она так чувствовала. Поэтому в одиночестве подолгу застывала на кухне в самых неудобных позах, недоумевая, не сознавая, что делать ей в следующую минуту, в каком направлении двигаться.
Дыхание ее замедлялось и становилось по–детски легким; бесхитростные и неуклюжие мысли текли редкой, с долгими паузами, чередой, поглощая лишь малую часть внимания и жизненных сил. Так бывало до того долгожданного мгновения, когда возникали под дверью знакомые шаги кого–нибудь из трех родных мужчин, заходился восторженным лаем Балкан, лопался с хрустом дверной замок. С неудержимым коротким «ой!» она спешила навстречу, с каждым шагом из кухни к двери зябко ощущая возвращающуюся жажду деятельности…
Вечером Энрст Львович за отдельным столиком неподалеку от оркестра поджидал Свету Дорошевич. Ему в пору было выть от духоты, от того, что официант принес теплую водку, от влажного сердечного беспокойства. Галстук душил. Он приметил, что все мало- мальски модные парни в ресторане одеты в яркие рубашки с широкими воротниками, без галстуков. «Надо же, — укорил себя страдающий закройщик. — Не рассчитал, не предвидел».
Наконец явилась обворожительная Света Дорошевич — в простеньком летнем платьице в полоску, в туфлях на высоченной платформе. С соседних столиков сразу начали на них пялиться. К этому Эрнст Львович был внутренне готов.