Привидения в доме на Дорнкрацштрассе
Шрифт:
Макс дернулся всем телом.
– Что вы имеете в виду, фрау Бергер? Вы словно пытаетесь нагнать на меня какой-то мистический ужас.
– Ничего особенного, Россия – страна непредсказуемая.
– Надеюсь, не более, чем остальное человечество. Взгляните на карту, фрау Бергер. В какое место на ней ни ткни пальцем, попадешь в зону конфликтов – больших или малых.
– Речь идет не о военных и политических конфликтах, а о потемках русской души.
– Я не верю, фрау Бергер, в особенности человеческих душ в связи с их этнической принадлежностью, – он немного помолчал и добавил. – Равно как сомневаюсь в приписываемой
Она снова улыбнулась загадочной улыбкой, а он подумал о том, что смысл этой загадочности пока ему не доступен.
***
Катрин Бергер ушла, посеяв смятение в его душе, о существовании которой он несколько минут назад так неопределенно высказался.
Тем не менее, в его жизни наметился некоторый поворот. И как бы там ни было, у него снова появится сотрудница, с которой можно будет посоветоваться в тяжкие минуты раздумий над очередным ходом в каком-нибудь новом расследовании. А новые расследования не заставят себя ждать. И нужно сейчас думать о них, а не об удовлетворении собственного исторического любопытства. Вот даже неопытная студентка аккуратно сообщила, что дело не стоит выеденного яйца. И ведь как поразительно точно она схватила его собственные сомнения, терзающие его всякий раз, как только он начинал думать об этом русском, убитом в 45-м. Одном из миллионов других русских и нерусских. Она мягко так сказала, что ей это тоже интересно. Это понятно – не хотела обидеть нового шефа. Почувствовала его готовность броситься головой в омут, не считаясь с последствиями!
Макс взял в руки фотографию, некоторое время рассматривал ее, потом, потянув выдвижной ящик стола, положил ее туда рядом с иконкой, которая долгие годы хранила адрес, с которого когда-то было отправлено письмо в далекую Россию.
8
Когда в конце февраля 1917 года новости о революционных выступлениях в Петрограде докатились до Москвы, здесь тоже началось революционное брожение. Павел Николаевич Севрюгин с восторгом "бродил" вместе с другими представителями его класса, считая, что революция принесет новые возможности таким промышленникам, как он. Севрюгин даже поучаствовал в революционном митинге возле гостиницы "Метрополь". Нацепив на грудь красный бант, Павел Николаевич с трудом протиснулся поближе к трибуне, где выступал очередной оратор, стянувший с головы шапку и энергично "рубивший" воздух правой рукой. Севрюгин пытался понять, подтвердят ли слова выступавшего его собственные мысли о новой жизни. Слышно было плохо, и Павел Николаевич попытался еще ближе протиснуться к трибуне, но натолкнулся на широкую спину мужика, который совсем не желал посторониться, чтобы пропустить Севрюгина. Более того, мужик с сердитым лицом развернулся в сторону размечтавшегося буржуа, скользнул взглядом по его недешевой одежде и сказал:
– Вот царя сбросили, а скоро и буржуев начнем резать.
Эти слова неприятно поразили Севрюгина и он, не переставая, думал о них по дороге домой. Когда он переступил порог своего особнячка, решение уже было принято. Павел Николаевич крикнул супруге:
– Голубушка, надо уезжать!
Марья Никитична Севрюгина всплеснула руками.
– Куда, Паша?
– Ты еще спрашиваешь! Как все – в Париж.
Супруга бурно возразила:
– Что-то я не слышала, чтобы все уже собирались.
Павел Николаевич сверкнул глазами:
– Когда услышишь, поздно будет. Именно сейчас,
– Что завертится, Паша?
– Не понимаешь? Буржуев резать будут, – ответил Севрюгин словами мужика с митинга.
Последние слова мужа оказались для Марьи Никитичны более доходчивыми, и она, пустив слезу, заикаясь спросила:
– А как же все нажитое? За что мы в твоем Париже жить будем?
– Капиталы я уже перевел в иностранные банки. Все ценное заберем с собой.
– Как же ты заберешь наши мануфактуры?
Павел Николаевич подивился вдруг проявившейся хозяйственности супруги. До сих пор она ни разу не продемонстрировала своей озабоченности делами мужа – напротив, вместе с дочерьми успешно тратила доходы, приносимые текстильным бизнесом. Спокойно ответил:
– Попытаюсь продать. Много за это уже не возьмешь, но что ж…, – Павел Николаевич нервно сунул руки в карманы так и не снятого теплого пальто. – Когда речь идет о сохранности головы, приходится чем-то жертвовать.
Супруга снова пустила слезу, к ней присоединились дочери. Севрюгин топнул ногой:
– Довольно! Начинаем собираться. И держите язык за зубами!
Перепуганная Марья Никитична почти завопила:
– А на чем же мы поедем, Пашенька? Война ведь.
– Железные дороги работают. По Николаевской до Петрограда, оттуда с Варшавского вокзала на Норд-Экспрессе сначала по Варшавской ветке до станции Вержболово, а оттуда по Прусской восточной дороге через Берлин до самого Парижа. Не пропадем, голубушка. Капитал – он везде капитал, и у немцев, и у французов…
Успокоенные главой семейства домочадцы принялись за сборы. Они заняли две недели. Это время в основном было потрачено на споры матери и дочерей о том, что брать с собой, а что оставить. Павел Николаевич молча наблюдал за этим, но в женские разборки не встревал. Закончив официальные дела, он то и дело наведывался в собственный кабинет, где подолгу размышлял, что делать с его личным богатством. Кое-что он продал, но оставалось много вещей, расстаться с которыми было выше сил Павла Николаевича. И он тщательно упаковывал каждый предмет, который занимал свое место в одном из прочных чемоданов "Самсон", приобретенных Севрюгиным задорого по такому случаю. Однажды, забыв о существующем в доме запрете, супруга без стука вошла в кабинет. Павел Николаевич как раз занимался упаковкой канделябра о четырех подсвечниках. Он сверкнул глазами, а Марья Никитична, уставившись на канделябр и словно вспомнив что-то, прошептала:
– Паша, уж не тот ли это канделябр?
– Какой – не тот? – вспылил Севрюгин.
– Из церкви Святителя Григория Богослова.
– С чего ты взяла?
– Тогда ходили слухи, что именно четыре подсвечника имел тот церковный канделябр.
– Ну и что? Мало ли канделябров с четырьмя подсвечниками? Не лезь не в свое дело.
Но супруга продолжала твердить:
– Еще ходили слухи, что он когда-то принадлежал императорской семье…
Павел Николаевич резко обернулся:
– Где он, твой император? Не слыхала, что он отрекся от престола?
Павел Николаевич взял Марью Никитичну за плечи, развернул ее в сторону двери и легонько подтолкнул. Она поняла, что разговор закончен, но перед самой дверью вдруг снова повернулась лицом к супругу.
– Кстати, все забываю спросить. А как же наш дом? Ты его тоже продашь?
Конец ознакомительного фрагмента.