Приволье
Шрифт:
— Юрочка! Посиди, мой ласковый, еще на горшочке! Посиди, деточка! Ну кому кажу — посиди!
— Бабуля, я и так уже долго сидю, — отвечал детский голос. — Надоело сидеть.
— А ты посиди еще. Ах, какой непослушный космонавт!
— Я послушный, а сидеть не хочу.
Я постучал в дверь и вошел в комнату. По всему было видно, моя тетушка Анастасия никак не ждала меня в этот час. Она оставила мальчика сидящим на горшке и молча повалилась на меня, обнимая слабыми руками и плача. Потом она отошла, удивленно посмотрела на меня со стороны, как бы все еще не веря, что это вошел я, и темными кулачками, по-детски, начала вытирать мокрые глаза, что-то говоря и заикаясь. Не трудно было понять ту ее радость и то ее удивление, которые она испытывала в эту минуту. Я же смотрел на плачущую женщину, и мне казалось, что я вошел не в ту хату, в какую надо было мне войти, и что это была совсем не та тетушка Анастасия, которую я знал, —
Белоголовый, большеглазый мальчик, — я уже догадался, что это был сынишка Таисии и правнук моей бабуси, — в коротенькой, повыше пупка, рубашонке, оставил свое место на горшке и сказал:
— Бабушка, я уже посидел.
— Ну и молодчина. Давай я тебя подотру. — Анастасия взяла тряпку и занялась внуком, говоря: — Миша, а это наш Юрочка, мой внучек. А тебе как он доводится, я и не знаю. Не иначе — ты ему двоюродный дядя, а он тебе двоюродный племяш. Так, а?
— Одним словом, родич, — сказал я. — Ну, здравствуй, Юрий!
— Привет, — сказал Юрий, смело подавая руку. — Меня звать Юрий. А тебя?
— Михаил, — ответил я. — Значит, мы с тобой родичи.
— Во-во, родаки, — за внука ответила Анастасия. — Такой растет баловник, такой шустряк!
— А я вовсе не баловник и не шустряк, — возразил Юрий. — Я — космонавт. А ты кто?
— Твой гость, — не зная, что ответить, сказал я. — Вот взял да и приехал к тебе в гости.
— И правильно сделал, что приехал, — серьезным тоном сказал мальчик. — Хочешь, и ты будешь космонавтом?
— Да что-то, признаться, не очень хочется.
— Боишься, да?
— Вот так всегда, чуть что — я космонавт, — сказала Анастасия, уже успокоившись и повеселев. — Имя ему дали, как у Гагарина, так он и считает себя космонавтом. Мы в детстве такое слово и слыхом не слыхали, а теперешняя детвора все слова знает наизусть. Я работаю в детском садике, так там такого от них наслышишься…
— Зато в детстве вы знали, как пасти овец, — сказал я. — Тоже дело непростое.
— Эту науку мы, верно, знали, — согласилась Анастасия. — Миша, как же хорошо, что ты приехал. И Тая будет рада. Она тебя ждала завтра, а зараз что-то задержалась на работе, наверное, на собрании. Но скоро будет. Ты пока посиди, я быстренько управлюсь с космонавтом. Ему пора спать. Ну, космонавт, моя радость, давай помою твои ножки, да айда в полет, то бишь в постель!
Пока моя тетушка занималась своим внуком, я сидел на табуретке и невольно рассматривал небогатое и неказистое жилье моих родичей. Хата была как хата, таких вековух на хуторах и в селах еще сохранилось немало, только покрыта не соломой, а шифером. Небольшая передняя комната с земляным чистым полом. Раньше тут обычно находились новорожденные телята, поросята, спасаясь от зимних стуж. Теперь же здесь ничего этого не было. Стояла газовая плита, выделяясь своими белыми, как у сороки, боками. Обеденный стол был покрыт узорчатой клеенкой, рядом с ним — деревянная лавка, на ней — ведро с питьевой водой, возле ведра — эмалированная кружка, привязанная, как собачонка, на тонкой цепочке. Высокие, тянувшиеся по лесенке, цветы в горшках запрудили оба окна, на стеклах — неяркие ситцевые занавески. Из передней одна дверь вела в ту комнату, где Анастасия приготовляла в «полет» своего юного космонавта, были видны две кровати с узкими проходами между ними, вторая — в комнату, в которой, наверное, жила Таисия.
Прошло какое-то время, и появилась Анастасия, тихонько прикрыла за собой дверь, села со мной рядом и сказала:
— Ну вот, и готов наш космонавт. Улетел!
— Уснул?
— Только положила в кровать, а у него и глазенки закрылись.
— Как поживаете, тетя? — спросил я, чтобы не молчать.
— Можно было бы жить и лучше, да уже некуда, — невесело улыбаясь, отшутилась Анастасия. — Не по-людскому сложилась моя жизнюшка, вот в чем беда. Была еще молодая — муж бросил, осталась с тремя малыми детишками, ну и хлебнула горюшка. Теперь все мои главные беды остались позади. — Она, как я заметил, нарочито говорила со мной весело, очевидно, желая показать, как она рада была моему приезду, и все же и в ее глазах, и на лице я постоянно видел какую-то странную, прочно заматеревшую тоску. — Все три дочки выросли, Надя и Вера рано повыходили замуж, и удачно. Славные достались им муженьки. У Нади — агроном, человек смирный, хозяйственный, не пьет, не курит, у Веры — учитель, собой мужчина уважительный. И Надя и Вера живут при достатке, в ладу, детишек позаимели. Они близко от матери, в нашем же крае. Надя в Кочубеевском районе, тоже в совхозе, а Вера — в Изобильненском, в самом райцентре.
Я сказал, что Прасковья Анисимовна собирается поехать к сыну в гости.
— Мой отец прислал уже вызов, — добавил я. — Но ведь дорога-то дальняя, я не советовал ей трогаться с места в ее-то годы.
— Миша, она так убивается о Толике, так тревожится о нем, — сказала Анастасия, и заматеревшая тоска еще прочнее и надежнее улеглась на ее лице. — И от чего? От какой причины? Я так думаю: от материнской жалости. По себе знаю, какую страшную боль приносит матери эта жалость. А мама, это все мы знаем, сильно жалеет Толика, души в нем не чает, много думает об нем. — Она встала, посмотрела в темное оконце сквозь листья цветов. — Месячно на дворе. Что-то наша Таисия припозднилась.
— Наверное, дела задержали. Она же завтра именинница, а я, как на беду, не успел купить для нее подарок. — Я чувствовал на щеках жар, знал, что покраснел, потому что сказал неправду: успел бы купить любой подарок, да ведь денег-то у меня не было. — Ну ничего, завтра я раздобуду букет полевых цветов.
— Не потребуются, Миша, ни цветы, ни подарки.
— Это почему же?
— Так она, Таисия, обманщица, — ответила Анастасия еще ярче показывая на лице свою застаревшую печаль. — Захотела тебя повидать, вот и придумала себе именины. А родилась-то она в январе, сразу после Нового года. — Анастасия посмотрела на меня грустными, виноватыми глазами. — Миша, если б ты знал, как ей хотелось повидаться с тобой. Она искала тебя еще в тот день, когда ты приезжал в Богомольное и приходил к Суходреву. Не нашла. Ты быстро уехал.
— У нее дело есть ко мне?
— Не знаю. Но догадываюсь, зачем ты ей понадобился.
— Зачем же?
— Наверное, хочет почитать тебе свое жизнеописание.
— А что оно, это ее жизнеописание?
— Толком не знаю, она мне не читала и не показывала, — ответила Анастасия. — Как-то я зашла вечером к ней и вижу: сидит за столом и что-то пишет. Ну, я, как мать, спрашиваю: чего малюешь, дочка? Смотрит на меня весело, зубы скалит и отвечает: свою счастливую жизнь описываю. Я подумала: «свою счастливую жизнь описываю», — стало быть, понимай, мать, навыворот. А она свое: счастливая у меня жизня, мамо, и надобно ее описать. Вот я и занимаюсь жизнеописанием. И смеется. Дура, говорю, над своим несчастьем знущаться грешно. Какая же у тебя счастливая жизня? Мужа нету, да по всему видно — и не будет. А она: у меня счастливая жизня. Мальчонку пригуляла. А от кого? Держит в тайне. Дажеть я, ее мать, про то ничего не знаю. Смеется: он у меня, говорит, от господа бога. И свое: а все ж таки жизня у меня счастливая, только этого моего счастья вам, мамо, никогда не понять… Не счастье у нее, а горе, вот что мать видит и понимает… Может, повечеряем? — вдруг спросила она. — А то, может, наша счастливая до полуночи не придет…
— Подождем. — Я посмотрел на свои ручные часы. — Еще рано.
— Если бы она знала, что ты уже у нас, — мигом бы примчалась.
— И много ею написано этого жизнеописания?
— Видела я тетрадки: штук пять, а может, и больше. А сколько написано — не видала. — Анастасия тяжело вздохнула. — Скрывает от матери, прячет эти свои тетрадки в стол и держит под замком… Иной раз гляжу на свою старшую и диву даюсь. Какая-сь она чудная, непонятная, будто и не земная. Таких непонятных баб у нас на селе еще не было и, может, уже и не будет. Ты же знаешь, красотой бог ее обидел еще в рождении. Младшие — Надя и Вера — может, это и нехорошо себя хвалить, а скажу: обе пошли в свою мать, — писаные красавицы. Через то и замуж повыскакивали мигом, в восемнадцать лет, и девичества, считай, у них не было. Со школы — в техникум, а там сразу и замужество. А Таисия лицом пошла в батька Кузьму, из-за этой ее некрасивости все мужчины обходят ее десятой стежкой. А о сватовстве и думать нечего.