Приволье
Шрифт:
— Ну, примащивайся, — сказал Силантий. — Чего раззевался?
Молокан лег, положил морду Силантию на ногу и в сладкой дремоте закрыл глаза. Молокан хорошо знал своего хозяина, любившего беседовать с собаками, изливать им свое горе или радость, при этом приятно поглаживая им лобастые головы. Поэтому Молокан не стал медлить — все одно от этой беседы никуда не уйдешь. Полкан же и Монах сразу не последовали примеру своего старшего товарища, и не потому, что не знали о своем хозяине того, что знал Молокан, а потому, что от природы они были стеснительные и всегда, вертя огрызками хвостов, поджидали, пока их пригласят еще и еще. Поджимая короткие хвосты и моргая слезившимися глазами, они наконец приблизились к Силантию, то широко, во всю пасть, зевая, то сладко облизывая длинным языком свои слюнявые губы.
— Ну, чего стоите? Ждете особого приглашения? — строго спросил Силантий. — Поглядите, как удобно устроился Молокан. Ложитесь, кладите
«Ничего, мы и посидим, — одними глазами отвечал Полкан. — Оно как-то неудобно льнуть к тебе, мы же зараз не в отаре. Пусть лежит один Молокан, а мы и так, сидя, послушаем…»
— Кому я говорю — ложитесь! — прикрикнул Силантий. — Ну!
«Можно и лечь, отчего же не лечь, — так же, одними глазами, теперь уже отвечал Монах. — Мы привыкли к послушанию, да вот беда — живем без дела. А полежать можно, это нам всегда даже приятно. И послушаем тебя, мы к этому привыкли…»
И оба пса покорно легли и положили свои тяжелые головы на другую ногу Силантия. Лежали смирно, приготовились слушать.
— Вот и молодцы, — похвалил их Силантий, почесывая пальцами вокруг твердых собачьих ушей. — Ну как, Михаил, нравятся тебе мои волкодавы?
— На вид страшноватые, а так ничего, будто смирные, — ответил я.
— Ласковые и послушные существа, — сказал Силантий, продолжая чесать у собак за ушами. — Злыми они бывают, когда находятся на страже отары. Тут к ним чужой не подходи — беды не оберешься. — И обратился к волкодавам: — Погляжу на наше общее теперешнее положение, и, верите, горькая обида кольнет сердце. Задаю сам себе вопрос: для чего вас, таких мордастых да клыкастых, наделала природа? Исключительно для овечьего спокойствия. Овечки пасутся себе и пасутся, а вы тут, возле них, караульщиками. Глаз у вас востер, ноги быстрые, зубы вострые. Где ваше настоящее место? На степу, в отаре, близ овец. А вы где пребываете? Лежите на моих ногах и изнываете от безделья и от него же, от бездействия, духом и телом стареете и дряхлеете. Вот и ты, Молокан, состарился больше всех и стал таким лентяем. А ить ты таким не был. Я же тебя знал еще малюсеньким щеночком, когда ты мог свободно поместиться у меня за пазухой. А зараз ты каким стал? Извелся, особенно за последние годы. И глаза у тебя завсегда мокрые, как у старого деда, и шерсть на спине поредела, и того, острого, загривка нету. — И снова обратился ко мне: — Эх, Миша, горе в том, что собаки зараз никому не нужны. А почему не нужны? По причине тех сероштановских загородок. Когда это было на нашем хуторе, чтоб овца сидела взаперти и не паслась? Через то не только собаки не нужны. Изничтожаются, пропадают чабаны, подпаски, третьяки, арбички, сакманщики, и во всем повинен Сероштан. Придумал перепоручить отары машинам да моторам, овец стал кормить из яслей, суданку и люцерну измельчает и кидает ее в ясли. А зубы овце для чего даны? Ежели она не будет ими перемалывать траву, то они же повыпадают. Разве это порядок?
Было видно, что затянувшееся поучение Силантия Егоровича изрядно надоело собакам, но они делали вид, будто слушали, и только самый нетерпеливый из них, Молокан, не выдержав, приоткрыл мокрые крапленые глазки и ими сказал:
«Хозяин, и чего так сильно печалишься? И ругать никого не надо. Видно, время нынче такое, что без моторов не обойтись, а без нас, собак, обходятся… Как-нибудь проживем…»
— Закрой свои слезливые бельмы да помолчи, — сердито сказал Силантий. — Молокан, я тебя знаю, кобелюка ты умный, а вот встревать в чужие разговоры нехорошо. «Видно, время нынче такое, что без моторов не обойтись, а без нас, собак, обходятся». Это что, и тебя уже Сероштан сагитировал? Что значит — не обойтись? А как же раньше мы без моторов обходились, и еще как! И какие у нас были овцы без моторов, и какое давали руно! А о своей собачьей долюшке ты подумал? Вот вы все трое, кто вы есть зараз? Никто. В эту пору вам бы зверя выслеживать да за овцами приглядывать, а вы что делаете? Лежите, как господа, у меня на ногах и позевываете. А отчего позевываете? Оттого, что скучно. А отчего глаза позакрыли? Да оттого, что совестно. Ить из старательных трудяг вы стали лодырями, бездельниками, или как это еще? Тунеядцы, вот вы кто! Да в вашей внутренности уже нет никакой собачьей злости, вы дажеть гавкать поразучились. Это скажите спасибо, что взял вас к себе, сжалился. Жалко мне вас, все ж таки привык к вам, сколько годков бродили по степу вместе.
Силантий Егорович еще долго говорил своим ровным глухим голосом, поучал собак, рассуждал обстоятельно и обо всем, что приходило ему на ум, а кобели терпеливо молчали и слушали. Даже Молокан ни разу не открыл глаза и не шевельнул ушами. «Пусть себе поговорит, ему без этого нельзя, а наше дело маленькое — молчать да слушать», — наверное, думал Молокан. А вообще-то, надо полагать, волкодавы во многом соглашались со своим ворчливым хозяином, например, в том, что они были лишены прежней злости и что разучились как следует
7
В своем искреннем желании хоть чем-то угодить Силантию Егоровичу волкодавы однажды излишне переусердствовали, и случилось это опять же по вине Молокана. Как-то неожиданно, как часто это с ним бывает, на ум ему пришла идея уйти из дому и заняться настоящим делом. Полкан и Монах, собаки, в общем-то, безвольные и безынициативные, охотно с ним согласились, и на рассвете все трое покинули двор Горобца, прошли через огород, перемахнули невысокую изгородь, перепрыгнули канаву и направились в степь. Куда они пошли, по какому такому настоящему делу? Никто не знал. Утром Силантий Егорович, проснувшись, как обычно с трубкой вышел на крыльцо и привычно крикнул:
— Эй, ко мне!
Постоял, подождал, собаки не подбежали к крыльцу, словно бы и не слышали зов. Силантий Егорович не придал этому факту особого значения, подумал: мало ли куда могли отлучиться волкодавы, может, гуляют по хутору и скоро вернутся. Однако прошел день, за днем прошла ночь, потом снова наступил день и наступила ночь, и на третий день солнце уже заиграло в верхушках тополей, стоявших за хуторами, а собаки все еще не возвращались. И только уже в сумерках на четвертый день в открытую калитку неожиданно тихо и как-то бочком первым вошел Молокан, измученный, до живота забрызганный росой, и глазки его смотрели боязливо. Следом за ним в калитке показались не его дружки, а шесть штук овечек, и только после этого, замыкая шествие, появились Полкан и Монах.
Силантий Егорович услышал знакомое поскуливание Молокана и вышел из хаты; стоял на крыльце и глазам своим не верил: шесть овечек находились в окружении волкодавов. Без труда старый чабан заметил, что собаки были в степи, бродили по росистой траве; были они худые, с подобранными боками, забрызганные и грязные. Взглянув на собачью добычу своим наметанным глазом, Силантий Егорович сразу же определил, что это были молодые овцы окота прошлогодней зимы — две ярочки и четыре баранчика, которые отличались только тем, что на их парубоцки-курчавых головах уже заметно выглядывали воскового оттенка рожки. То, что в своем дворе он увидел овец, показалось ему таким непонятным и таким странным видением, что Силантий Егорович долго как очумелый покручивал головой, ломал в жмене длиннющие стрелы-усы и молчал, потеряв дар речи. Только после долгого безмолвия он от удивления развел руками и спросил осипшим голосом:
— Это что еще за чудасия? Где вы, окаянные, пропадали и откуда доставили овечек? И кто вам это разрешил, а? Молчите, разбойники?
Вместо ответа Молокан в ту же минуту припал к ногам хозяина, оскалил в жалкой улыбке зубы, скулил и что-то говорил и этим своим скулением и своими желтоватыми, полными слез глазами. А что он говорил? Нельзя было понять. Одно Силантию Егоровичу было понятно: овцы — чужие, не было сомнения в том, что волкодавы их угнали, а точнее, украли, и это сильно огорчило старого чабана. Силантий Егорович побагровел, сунул горящую трубку в карман, изменился до синевы в лице и так обозлился, что, толкнув припавшего к нему Молокана, как заводилу и выдумщика, заорал на весь двор:
— Ах, изверги! Ах, воры! Ах, мучители вы мои! Ах, прохвосты! Кто научил вас этому безобразию? Кто позволил самовольничать? Молчите, окаянные?!
«Хозяин, мы хотели как лучше», — только и успел сказать своими жалкими глазами Молокан, но Силантий заглушил его гремящим басом:
— Ах вот что? «Мы хотели как лучше»? Это ты, Молокан, придумал «как лучше»? Помолчи, Молокан, ишь, нашел оправдание. Хотел как лучше… А что получилось на деле? На деле получилось так, что хуже и не придумаешь. Вы же позор свалили на мою голову! Как я после этого стану смотреть людям в глаза? Что я им скажу в свое оправдание? Подумали вы об этом, разбойники? Овец надо сейчас же вернуть, слышите, казнокрады разнесчастные! А кому вернуть? Молчите? Ну, Молокан, друг ты мой любезный, никак не ждал от тебя такого безобразия! Ты чего ползаешь на животе? Все одно я тебе не прощу, ты еще ответишь мне за свои злодеяния!