Привратник
Шрифт:
Остальные актёры, внимая «магу», преувеличенно разевали рты, выкатывали глаза и воздевали руки, восклицая с фальшивым благоговением: «О чудо, чудо!» Стоило шуту, однако, попытаться произнести заклинание, как куцые его штаны внезапно падали до колен, и толпа разражалась радостным смехом, а актёры заводили весёлую песню, заканчивающуюся словами «Уж как страшен, как могуч, великий маг навозных куч!»
Руал тяжело дышал, вцепившись в прутья, к которым были надёжно привязаны его руки, смотрел на щелястое дно повозки, всё в тёмных потёках, и пытался плечом вытереть залепленное
Паяц, наряженный «магом», заметил это. Прервав представление, он подскочил к клетке, подмигнул публике, взялся руками за воображаемые прутья перед собой и скопировал Ильмарранена, скопировал виртуозно, точно — и выражение его грязного лица, и позу, и движение. Площадь грохнула хохотом. Руал вздрогнул — паяц поймал и это, поймал и повторил, смешно кривляясь. Люди надрывали животы. Актёры снова запели песню о Великом маге, и повозка тронулась.
Его возили по городу, останавливаясь ненадолго на главных улицах и площадях. Шут в колпаке рассказывал всем о «подвигах» Ильмарранена, не упуская случая передразнить его случайное движение. Время от времени кто-то из публики запускал в Ильмарранена тухлым яйцом, и когда по щекам его стекали жёлтые потёки, зазывала спрашивал сочувственно:
— Ну, не отомстить ли магическим ударом? Смерчем, землетрясением? Мы же всемогущи, не так ли?
«Уж как он страшен, как могуч, великий маг навозных куч!» — распевали актёры.
Маленькая девочка, сидящая на плечах отца, размахнулась и бросила в Руала чем-то, больно ударившим его по носу.
Ильмарранен разрыдался.
Он рыдал и бился о прутья клетки, а шут передразнивал его всхлипы и судороги, и толпа улюлюкала, и стекали по Руалову лицу не слёзы, а грязные вонючие потёки.
В одну отвратительную рожу слились все лица площади, и лица всех живущих на свете слепились в одну харю, глумящуюся, разевающую в хохоте слюнявый рот, и чёрная ненависть, нет, нечто гуще и тяжелее ненависти заполнило его всего, без остатка, до кончиков пальцев, до корней волос. Выжечь всё, выжечь, как извергнувшаяся из вулкана лава выжигает траву и кусты… Лава… Он был лавой. Он уже был.
Выжечь!
Действо тем временем приближалось к концу. Сгущались сумерки, чадили двадцать четыре факела вокруг свежесколоченного помоста. Плаха была круглая и размалёванная, как барабан. Стражники, демонстративно затыкая носы, извлекли Руала из клетки и вытолкнули на помост.
Вслед за ним, кряхтя, поднялся судья в сопровождении двоих, покрытых капюшонами. Развернул изукрашенный свиток, оглядел переминающуюся толпу, отдал свиток маленькому серому писцу. Всё это Руалу виделось сквозь мутную красную пелену.
Писец читал плохо, без выражения, некоторые слова трудно было разобрать:
— Несправедливое ение магического ания карается…
— Ну скорей, скорей, скорей! — волновалась толпа.
На другом конце площади вспыхнул фейерверк.
В наступающей темноте из ничего возникали огненные дворцы, били синие фонтаны, осыпаясь искрами в каменный бассейн, вращались колёса, на которых вертелись колёсики, на которых крутились маленькие цветные волчки. С треском взлетела в осеннее небо гроздь зелёных огней.
Судья
— Ну, может, отречёмся всё-таки? Покаемся?
Руал вздохнул судорожно, и его вырвало. В публике свистнули. Судья брезгливо отступил.
Палач, изящный молодой человек в красной накидке, взял Ильмарранена сзади за шею и нагнул, опустив его подбородок в специальное углубление на плахе. Потом примерялся топором — Руал шеей ощутил прикосновение ледяного, как змея, лезвия.
— Ну, Ильмарранен? — где-то далеко-далеко прошелестел судья. — Последнее чудо, не так ли? Впрочем, у вас есть шанс исправиться…
На помосте зазвонили в колокольчик — внимание, мол, публика.
Выжечь… Он был потоком лавы, огненным, тёмно-красным, он огибал валуны, немо кричащие от ужаса, растения умирали от его прикосновения, огромная гора извергла его из раскалённого нутра, извергла под небо, под звезды…
Он приподнял над плахой лицо, облепленное коркой нечистот. Выговорил сухим, будто обуглившимся, языком:
— Вы… получите… своё чудо.
Кто-то нажал на его затылок и снова ткнул подбородком в углубление. От удара Руал прикусил язык.
— Ну, Ильмарранен?! — в последний раз спросил судья.
— Ма-аг… — прохрипел Руал.
Опустился топор.
Он падал долго, красиво и мощно, и он на палец ушёл в дерево.
Ахнула толпа. Отскочил судья. Дрогнули факелы в руках стражников.
Плаха была пуста.
Топор торчал из пустой плахи, чистый, без единой капли крови.
— А-а-а! — завизжал кто-то из передних рядов зрителей. Задние привстали на цыпочки.
Бледный, схватился за сердце судья.
Топор помедлил и рассыпался огнями фейерверка.
Эту скачку я буду помнить всю жизнь.
Мы неслись сумасшедшим галопом — я за спиной у Ларта, Орвин на моей лошади. Над нами танцевали звёзды, а под копытами была пустота — так, во всяком случае, мне казалось. Ларт что-то кричал — отчаянно и зло; внизу, в темноте, мерцали неясные тени, огоньки, и в вое ветра отчётливо слышались обрывки сухо клацающих, непонятных, пугающих фраз. Волосы дыбом стояли у меня на голове, пальцы сводило судорогой. Нам навстречу вставал новый рассвет.
А ещё через два рассвета я опомнился у подножия холма, того самого до мелочей знакомого холма, на который с замирающим сердцем поднялся три года назад, отправляясь наниматься к чародею. Лартов дом смотрел на нас сверху, тихо радуясь возвращению хозяина.
Но Ларт не стал заходить домой. Он забыл, что людям положено есть, пить и спать. Как потерянный, он бросил поводья, сошёл с дороги и побрёл по траве, всматриваясь во что-то у себя под ногами.
На плоском выщербленном камне лежала ящерица, последняя осенняя ящерица грелась в последних тёплых лучах. Она не шевельнулась, когда подошёл Ларт. Она не убежала — возможно, не могла — когда он опустился рядом на землю и заглянул в крохотные глаза — сначала один, потом другой. На секунду мне показалось, что ящерицу и мага соединяет натянутая до звона нить; потом ящерица спросила: