Привычка жить
Шрифт:
А потом ее положение взяло и рухнуло в одночасье – Игорь официальный развод затеял. Поначалу она побарахталась еще, конечно, чтоб скрыть этот факт от общественности, но разве такое скроешь? Такие факты, они особое свойство имеют – чем больше их скрыть стремишься, тем больше они изо всех щелей выползают.
В общем, неприкаянность ее в этом вопросе вышла наружу во всем своем тягостном безобразии, то есть в сочувствующе направленных в ее сторону взглядах сослуживиц и сослуживцев, в шепотках за спиной, в искренних и не очень искренних словах поддержки, что было по сути отвратительно-равнозначно. Ох уж эта искренняя и не очень искренняя поддержка, способная вогнать молотком в доску по самую шляпку любую нервно переживающую свою семейную драму женщину. И без нее – никак. Потому что не объяснишь же людям, что выслушивать их искренние слова поддержки – пытка настоящая.
Именно это проклятое чувство ущербности и толкнуло ее в то тяжелое время к Юрику, который тут же и легализовался, и шагнул смело вперед из тени тайных своих страданий. Прямо на глазах его это смелое преображение произошло. Можно сказать, под рукоплескание общественности. Долой, долой, мол, Юрик, всякие там униженные да тревожно-безысходные тайные взгляды, путь завоевания теперь открыт. Давай, шашку наголо – и вперед, пока почва женской ущербности новой да чужой травой не проросла. Самое место, самое время.
Да. Наверное, все так. Права общественность оказалась, наверное. И место, и время для Юриковых по Жене страданий оказались подходящими. Женя и сама не поняла толком, как это все у них тогда получилось катастрофически скоропалительно. Когда оконное стекло злым ветром разбивается, его же быстренько заткнуть хочется, неважно чем – подушкой, например. Вот и она свою дыру подушкой заткнула. Юриком то есть. Потому что надо было посещать бракоразводный процесс, потому что надо было смотреть в ставшие в одночасье чужими глаза Игоря. Потому что было это ужасно. Зло и холодно очень. И страшно. Точно так же было ей страшно, когда умерла бабушка и она осталась совсем одна. Перепуганная восемнадцатилетняя девчонка в большой пустой квартире с шорохами ночных звуков. Тогда Игорь, можно сказать, пришел и спас ее, как герой прекрасный и благородный. Просто поднялся этажом выше из убогой однокомнатной квартирки, которую он снимал в их доме два года уже и был знаком с нею, можно сказать, шапочно. Просто зашел, просто прижал ее к себе, от страха дрожащую, просто остался и стал жить. Это потом уж случились у них и свадьба, и белая фата – все честь по чести. А сначала она просто взяла и ему поверила. Потому что больше некому было поверить. Потому что он был большой и теплый. И взрослый. И самостоятельный. Каменная стена, из-за которой можно выглядывать изредка в трудную жизнь и плевать на все ее страшные страхи. И снова за стену эту прятаться. А почему нет? На то она и стена, наверное, чтоб за ней от злых ветров прятаться?
Вот и про Юрика ей так же подумалось – а почему нет?.. Что ему – слабо стеной этой быть? Чем он ей не стена? Вон как смотрит на нее восторженно-преданно. И вообще – он добрый, он тихий, он заботливый, он детей ее обязательно полюбит. Тем более, как выяснилось, у него своих нет. У него – ничего в жизни, как выяснилось. Ничего, кроме вздорной да истеричной жены, которая срывала на Юрике каждодневное свое раздражение. Бедный Юрик. Бедный Йорик…
В порыве жалостливой за любовь к себе благодарности она его даже домой к себе пригласила под предлогом полку к стене прибить. И ужином вкусным накормила. И с детьми познакомила. И ночевать оставила. И даже переспала с перепугу. Потому что любое предательство делает человека немного испуганным. И слабым. А особенно предательство близкого человека. А особенно – легализованное предательство, выведенное на людское судилище в самом прямом, даже буквальном смысле этого слова. То есть оно, конечно, очень цивильно бракоразводным процессом называется, но по сути все равно – судилище. Стоит бедная женщина на нем по другую сторону баррикады и слушает, как недавно еще очень близкий человек настоятельно просит судью удовлетворить его бракоразводное заявление побыстрее. Терпежу, мол, никакого уже у него не осталось. И каждое слово этого недавнего близкого прямиком в сердце летит, и таращит бедная женщина на него глаза, онемев от боли и ужаса. Кажется, вчера еще свой хлеб и кров, и тайные помыслы с ним делила, а сегодня – раз! – и на тебе. Получай. Ну как, как тут слабой не будешь? Тут и не таких глупостей со страху да от обиды наделаешь. Потом вдруг опомнишься, конечно, а дело-то уже сделано.
Женя именно так и опомнилась – вдруг. Иль спохватилась запоздало – чего это она творит такое?.. Потому что подушка в разбитом окне – вовсе от холода не спасение. Так, временная мера. Психологический скорее фактор эта подушка. Ну ее – пусть уж лучше ветер
В общем, обнаружила она в одночасье, что неприятен ей стал Юрик до самой крайней степени отвращения. Почти до мерзости. Просто всю ее залило как-то враз по самую маковку отвращением этим дурацким, и сделать с ним ничего было нельзя. Вроде и уговаривать себя пыталась, и стыдить всяко – нельзя, мол, такие чувства нехорошие к человеку испытывать. Как будто они, чувства наши, к человеческим да к совестливым уговорам когда-то прислушивались! Плевать им на эти уговоры, они сами по себе живут, как хотят. И сами знают, на кого им следует отвращаться категорически. Вот и на Юрика бедного взяли они и ополчились, и ни за что совсем, казалось бы.
Хотя, если уж по правде рассуждать, Юрик этот был совсем уж никаковским. Или, может, Женя его именно таким видела – никаковским. Было, было что-то в его облике… маломужицкое. То ли суетливость какая излишняя, то ли с лица некрасивость – не поймешь. И еще – была у него голова в форме вытянутой такой желтенькой тыковки. Или дыньки. Ну да, голова в форме вытянутой дыньки с проплешинкой на самой макушке. Раньше он проплешинку эту закрывал старательно редкими мягко-цыплячьими волосами, зачесывая их с одного боку на другой, и волос этих катастрофически не хватало, и череп просвечивал сквозь них так жалко и так убого-стыдливо, что хотелось быстренько отвести от Юрика взгляд, чтоб не смущать его лишний раз. А потом его научил умный кто-то, и он вообще ее закрывать не стал. Просто подстригся коротко, заодно и весь жалкий волосяной камуфляж сверху остриг. Хотя и неизвестно еще, что было лучше в данном конкретном случае. Потому что выглядела теперь та проплешинка и не проплешинкой уже вовсе, а нелепой лысой шишечкой, невесть откуда у Юрика на голове взявшейся. Смешно. И жалко. И как себя ни стыди за такие ущербные человеческие ощущения, но оно все равно смешно. И все равно жалко. Если, конечно, тебя все это напрямую не касается. А если касается – тут уж тебе не до смеха. Тут уж выкручивайся как хочешь, чтоб из всего этого по-честному выскочить да человека вусмерть не обидеть. Хотя тут середины и не бывает – все равно ведь обидишь…
А Юрик тогда, наоборот, сильно будто духом воспрял. Распрямился весь, засиял мутно-голубыми глазками, аж засветился изнутри горделивым своим счастьем. И смотрел взором смешным да петушино-победным – смотрите, мол, добился-таки я расположения любимой женщины! Вот я каков на самом-то деле! А вы сомневались! И что Женю совсем уж окончательно от него отвращало, демонстрировал эту победу свою при любом удобном и даже не очень удобном случае – то подойдет юбку ей по-хозяйски отряхнет, то знакомить начинает со всеми подряд – вот она, мол, моя женщина, смотрите. Правда, хорошенькая? Это подруга моя, Женечка. Смотрите, смотрите все – моя любовница ничуть не хуже, чем у других. И я сам, стало быть, не хуже. А вы как думали?..
В общем, чем более Юрик счастьем победы горел, тем более Женя от всего этого в ужас приходила. Да еще и девчонки не унимались в своих убийственных по этому поводу комментариях, подливали потихоньку масла в огонь. Аленка, например, в силу своего возраста не успевшая подзабыть еще школьных уроков литературы, вдруг высказалась однажды про Юрика:
– Жека, да он же настоящий Карандышев. Точно, точно Карандышев! Помните «Бесприданницу» Островского?
– Да ну, скажешь тоже! – фыркнула в ее сторону Оля. – Карандышева какого-то приплела…
– Нет-нет, правда! Ой, да вы посмотрите, посмотрите на него! Он же и внешне даже похож!
– Да не выдумывай ты! – снова сердито махнула на нее рукой Оля. – Никакой он тебе не Карандышев! Мужик как мужик. Добрый, хороший. И умный. Его шеф знаешь как ценит? Просто ему с женой не повезло – не любит она его совсем. Это сразу видно. Живет, а любить не любит. Пилит все время, унижает всячески. Совсем мужика по стенке размазала. Вот вам и результат.
– Ой, а я даже слышала, что она на какой-то вечеринке оплеуху ему при всех закатила, – заговорщицки доложила Аленка, стрельнув в Женю глазами. – Что, правда, Оль?
– Ну да, было дело… – задумчиво проговорила Оля, глядя большими близорукими глазами в пространство и прожевывая старательно бутерброд с сыром. – Женьк, а он тебе на жену не жаловался случаем, а? Ты ж говорила, он у тебя ночевать оставался… А что? Она такая! Запросто и тебя побить может за такие дела!
– Да ну тебя! Не пугай меня! Как это – побить? Из ревности, что ли?
– Ну почему – из ревности. От досады просто, – констатировала Оля, махнув на нее рукой. – Так что насчет Карандышева Аленка где-то и права, наверное.