Привычное дело

Белов Василий Иванович

Хлебать-то и нечего, одна пустая водица. "Видно,- говорят,-надо было больше толокна-то из дому прихватить". Нечего делать, пошли дальше голодные. Шли, шли, надо и про ночлег подумать. Летом кажин кустик ночевать пустит, пристроились пошехонцы на устороньице у леска, котомочки развязали. Пришло время спать ложиться. Вот оне и улеглись все рядышком, один к одному, человек двадцать к тому сроку в живых осталося.

Улеглись. А те, которые с краю-то, все времечко соскочат да бегут в середку. Никто с краю не хочет,- видать, волков боятся. Так и перебегают; только бы уснуть-гляди, опять крайние в середку лезут, а новые крайние уже засыпать начали, вставай да в середку бежи Странник прохожий с ихней артелью ночевал, вот

он и говорит: "Давайте-ко, робятушки, я вас научу, как из положенья выйти, как ночевать, чтобы всем в середке"."Научи,-говорят,-мы тебе по алтыну дадим".-"А вот,- говорит,- что, робятушки, идите-ка со мной". Подошел странник ближе к лесу, большой муравейник нашел. "Ложитесь,-говорит,- все головами на эту кучу, никово и не будет крайних-то".

Довольны мужики, собрали страннику по алтыну, улеглись головами в муравейник. Не стало с краю ни одного, а странник поглядел на их да и лег под сосенкой. Чего дальше было, как пошехонцы ночь ночевали, уж и не знаю, дело давно случилось. Видно, дальше пошли на другой день все искусанные. Идут, идут долю искать, дошли до широкой реки. "Робята, река",-Мартын говорит. "Река",- это Лукьян ему на ответ. Весь на этом и разговор кончился.

Опять странник выручил: "Давайте,-говорит,-по гривеннику, научу, как на тот берег попасть". Делать нечего, дали пошехонцы по гривеннику. "Вот берите,- говорит,- бревно. Да садитесь все на его верхом. А чтобы не утонуть-то, дак вы ноги внизу покрепче свяжите. Есть веревочки-то?" "Есть, есть!" Рады пошехонцы. Уселись на бревно, ноги внизу связали. Поехали. Только отшатнулись от берега-то, все и перевернулись туточка, да и пошли от их пузыри. Больше половины захлебнулося, вылезли, которые остались-то, да и говорят: "Надо нам этого странника наколотить, это он нас не делу научил". Поглядели, а странника и следок простыл. Ему что, с гривенниками-то. Пошли пошехонцы дальше, совсем мало осталось, и всего человек шесть. Павел да Мартын, да Лукьян с Федулой, да Гаврило с Осипом вот и вся пошехонская артель. "Робята,-это Осип говорит,-а ежели война? Кто на фрон пойдет, ежели нас шесть осталось?" - "Наше дело маленькое,-Федула говорит,- да и войны-то еще, может, не будет". Поговорили да опять пошли, опять солнышко к земле пригнелось, опять комарочки запели-запокусывали. Надо ночлег смекать. Еле добрались до подворья-то, устали, родименькие. Стоит постоялый двор у трех дорог, калачами с вином хозяин торгует, сапоги новые, рожа, как самовар, красная. "Это вы,-говорит,-и есть эти пошехонцы-то?" - "Мы, батюшко, мы и есть, долю ищем".- "Ну, ну,- говорит.Вон ложитесь-ко в дровяник, в чистые залы вас не пущу".

Улеглись пошехонцы в дровянике, до того добро на щепочках, захрапели в охотку. Утром вставать надо. Стали вставать, Федула говорит: "У меня ноги не эти, мои ноги вон те".- "Нет, эти мои,- Мартын шумит,- а твои вон те, у меня ноги в новых чоботах были". Лукьян пробудился, заспорил тоже, Осип с Гаврилой шумят, спорят, где чьи ноги, не могут установить. Вышел хозяин: "Что за шум?

Почему брань с утра?" Зашумели пошехонцы, друг на дружку начали жаловаться. "Платите по гривне, разберу, где чьи ноги". Это хозяин-то им. Кошели развязали, заплатили по гривеннику, сидя кошельки распечатали, последний гривенник каждый отдал. Хозяин взял оглоблю да как поведет оглоблей-то, не по головам сперва. Второй раз размахнулся, по головам хотел, спрыгнули пошехонцы со щепочек, как ветром сдуло, все ноги сразу нашлись.

Как раз на этом месте скрипнули ворота, и в избу вошла Степановна, Нюшкина мать и двоюродная тетка Ивана Африкановича. Она мельком перекрестилась.

– Здравствуй, Евстольюшка.

– Ой, ой, Степановна, проходи, девка, проходи. Старухи поцеловались. Гостья развязала шаль, сняла фуфайку.

Евстолья радостно завыставляла пироги, начала ставить самовар, сопровождая все это непрекращающейся речью.

Говорила

и гостья, они говорили одновременно, словно бы не слушая, но прекрасно понимая друг дружку.

– Вот каково добро, что ты хоть пришла-то, а у меня сегодня уголь из печи выскочил, экой большой уголь, да и кот весь день умывался, да и сорока-то у ворот стрекотала, ну, думаю, к верным гостям, сразику три приметы.

Степановна слушала и тоже успевала говорить:

– А я, матушка, уж давно к вам собиралась-то, а тут, думаю, дай-ко схожу попроведаю.

– Дак какова здоровьем-то?

– И не говори, Евстольюшка, две неделюшки вылежала и печь не могла топить, вот как руки тосковали. Нюшка-то говорит: "Ехала бы в больницу в районную-то",- а я говорю: "Полно, девка, чего ехать, никакие порошки не помогут, ежели годы вышли". Вот на печь-то лягу, да на кирпичи, на самые жаркие, руки-то окладу, вроде и полегче станет. Худая стала, худая, Евстольюшка.

– Чего говорить. Вон у нас Катерина тоже все времечко жалуется, все времечко. Парня-то когда принесла, дак ведено было на работу-то пока не ходить, а она на другой день и побежала к коровам, позавчера хоть бы родила, а сегодня и побежала.

– Ой, ой, хоть бы нидильку, нидильку...

– Вся-то изломалась, вся,-Евстолья заутирала глаза,- нету у её живого места, каждое место болит. Я и говорю:

"Плюнь ты, девка, на этих коров-то!" А какое плюнь, ежели орава экая, поить-кормить надо. Гли-ко, Степановна, какая опять беда-то, ведь пятьдесят рублей с лишним заплатили, пятьдесят с лишним, ведь из-за этого она и побежала на ферму-то сразу после родов, уж и Иван-то ей говорил: "Не ходи, поотдохни"-нет, побежала...

– Дак самовары-ти взял?

– Как не взял, взял. И краны Пятак припаял, дак ведь куда нам с самоварами-то? Три самовара теперече. Я уж хохочу. "Давай,-говорю,-открывай чайную в деревне, станови каммерцию".

Евстолья открыла дверку шкапа: в двух отделениях стояли два запаянные Пятаком самовара.

– Добры самовары-ти,-сказала гостья.-А я бы, Евстольюшка, одни дак взяла бы, ей-богу.

– Со Христом бери.

– Все и сбиралась к вам-то, думаю, и попроведаю, и самовар унесу.

– Бери, матушка, бери, и разговаривать нечего. Старухи уселись чаевничать. Ребенок проснулся в люльке, Евстолья взяла его на руки вместе с одеяльцем.

– Ванюшко, ты мой Ванюшко, выспался у меня, Ванюшко? Выспался, золотой парень, ну-ко, сухо ли у тебя тут? Сухо-то пресухо у Иванушка, ой ты дитятко, светлая свичушка, вон, ну-ко этой-то баушке покажись. Вон, скажи, баушка, я какой!

– Весь-то в дедушка Семена, весь,-сказала Степановпа.-А те-то где бегают? В школу-то сколько ходит?

– Ой и не говори, тут и нагрянут. Анатошка-то уж в шестых, всю неделю в школе и живет, а как придет на выходной, так и заплачет: "Не посылай,говорит,- бабушка, меня в школу-то, лучше,- говорит,- буду солому возить". Жалко мне, уж так его жалко, с эких годов да в чужих людях, а говорю: "Батюшко, ведь учиться не будешь, дак всю жизнь так зря и проживешь". В понедельник-то рано надо вставать, встанет, пойдет да и заплачет, а я говорю: "Ты уж потерпи, Анатоша, не обижай матку-то, учись".

– От старшей-то, Таньки, ходят письма?

– Как не ходят, вон и вчера письмо пришло, пишет, что, мама, мне напостыло, тоже велика ли, а в чужих людях, ведь уж год скоро, как в няньки отправил", а домой-то охота. Пишет, что прописали, что скоро и паспорт дадут, а потом-то ладит в училище поступать, в строительное, а я-то и говорю Ивану-то, что ехала бы домой, чего по чужой стороне шастать, дак нет, оба с Катериной в голос, пусть, говорят, паспорт получает, чего в колхозе молодым людям?

– А и правда, Евстольюшка.

– Как не правда, только больно девку-то жаль, красное солнышко, поехала-то, дак мне говорит: "Бабушка, я тебе кренделей пошлю..."