Приз
Шрифт:
Штраус разрабатывал способы стерилизации, незаметные и безболезненные. Не надо скальпеля. Достаточно совсем небольшого количества направленных на нижнюю часть брюшной полости рентгеновских лучей, чтобы мужчины и женщины лишились своих детородных способностей. Тысячи заключенных проходили эту процедуру, не догадываясь, что происходит, не испытывая никаких неприятных ощущений. В дальнейшем планировалось использовать этот способ не только в лагерях, но и на всех оккупированных территориях. Каждый житель обязан явиться для регистрации в районную управу. Там его приглашают в отдельную, специально оборудованную кабину, чтобы он просто заполнил анкету. Он стоит за конторкой. Внизу, на уровне живота, есть
Иногда в его голове всплывали обрывки курса философии, который он прослушал в Мюнхенском университете. Глядя сквозь стекло барокамеры, как бьется в последних судорогах очередная жертва экспериментов с повышением и понижением атмосферного давления, он цитировал про себя Эпикура: «смерть не имеет к нам никакого отношения. Пока мы существуем, смерти еще нет, а когда есть смерть, уже нет нас». И тут же возражал: вот оно, свидание жизни и смерти. Я могу продлить его до нескольких часов.
Вводя пациенту последнюю, смертельную дозу препарата собственного изобретения, который резко повышает свертываемость крови, глядя в глаза пациента, все еще полные горячей надеждой уцелеть, он мысленно цитировал Шопенгауэра. «Мир, основанный на стихийной, неведомо откуда взявшейся воле к жизни, не достоин самого себя, ибо раздроблен на множество маленьких воль, каждая из которых претендует на самообожествление. Так не честнее ли признаться в том, что наш мир не наилучший, а наихудший из всех возможных?»
Память Отто Штрауса была похожа на гигантскую морозильную камеру, где все каменело, но могло храниться очень долго и не терять форму. Он помнил наизусть тонны цитат, дат, биографий. Это не помогало и не мешало ему. Надежность памяти была всего лишь подтверждением сохранности и абсолютного здоровья мозга.
Из всех видов экспериментов самое жгучее любопытство вызывали у него опыты с психотропными препаратами. Мескалин, марихуана, опий, в разных пропорциях, в сочетаниях с искусственными гормонами, с холодом и жарой, с голодом или какой-нибудь изощренной диетой, с гипнозом и электрошоком, позволяли влезать в сокровенную суть чужого сознания и распоряжаться там по-хозяйски. Наблюдая результаты, Штраус вспоминал Ницше: «скоро настанет покой для всех этих шумящих, живущих, жаждущих жизни, за каждым стоит его тень, его темный спутник». Ницше имел в виду смерть, мрак небытия. Но сегодня, сейчас, в лабораторных условиях, для подопытных особей их тенью, их темным спутником был он, доктор медицины, генерал СС Отто Штраус.
Записи он вел аккуратно, подробно, и довольно скоро у. него образовался целый архив. В редкие минуты отдыха он перелистывал, перечитывал, что-то исправлял, обобщал. Человеку, который занимается наукой, свойственно желание запечатлеть свой опыт, не только для себя, но и для других, для учеников, для потомков. Штраус об этом не думал. Других не существовало. Он был одинок в пространстве и во времени.
Сидя в своем уютном кабинете глубокой ночью, он писал в толстой кожаной тетради план официального отчета о последних опытах с искусственными гормонами. Но что-то постоянно мешало ему. Он то и дело вздрагивал, он чувствовал затылком чужой взгляд. Его знобило, хотя в кабинете пылал камин. Он уже не впервые сталкивался с набором этих совершенно новых, странных ощущений чужеродного, враждебного присутствия рядом с ним и даже внутри него.
Отто Штраус не употреблял ни алкоголя, ни наркотиков. В роду у него не было слабоумных, шизофреников, психопатов. Он прилично знал психиатрию, пытался проанализировать с научных позиций то, что с ним происходит, но натыкался на логические тупики. Допустим, голос русского летчика был всего лишь слуховой галлюцинацией. Даже у совершенно
Позже, на следующий день, он нарочно попросил одного из лагерных переводчиков прочитать ему страницу текста по-русски. И ничего не понял. Между прочим, текст этот являлся письмом, которое нашли в планшете летчика, пятого испытуемого. Переводчик перевел все дословно. Письмо было от жены летчика. Ее звали Ольга.
Она писала, в частности, об их маленьком сыне, и переводчик несколько раз повторил непривычное для немецкого уха имя: Сережа. Все совпадало. Отто Штраус не понимал, почему, зачем, откуда он знает и чувствует нечто чуждое ему и что происходит с часами? Их смотрел часовщик. Швейцарский механизм работал исправно и надежно. Получалось, что часы добросовестно показывали не только время, но и отсутствие времени, дыры в нем? Ну что ж, можно допустить и такое. Интеллект доктора Штрауса так упорно работал над проблемой продления жизни, что в неясной субстанции времени протерлась дыра, и сквозь нее тянуло сквознячком, ледяным и враждебным.
«Не исключено, что содержание представления само по себе имеет такую же ценность действительности и может проецироваться вовне, как и содержание восприятия». Эта цитата из учебника психиатрии, из раздела «галлюцинации», всплыла в мозгу генерала и зависла, переливаясь тусклыми гранями. Получалось, что вечность, в том виде, в котором мог представить ее себе Отто Штраус, стала явью и вступила с ним в странный, гипнотический диалог.
«Убийца. Ублюдок. Тебя нет».
Отто Штраус не слышал этого. Он это думал, причем думал по-русски. Он сидел за столом, продолжая писать отчет, но рука ныла все отчетливей. Пульсировал палец, на котором был перстень. Дрожали стрелки часов, не только наручных, но и тех, что стояли на каминной полке. Дрожали веки генерала. От ледяного сквознячка ярче вспыхнул огонь в камине.
На расстоянии шестидесяти лет и пары тысяч километров девочка Василиса открыла глаза и увидела, как плывут за окном машины в сизом вечернем мареве знакомые московские улицы.
— Ни в коем случае нельзя туда возвращаться, — ворчал Дмитриев, — эта женщина не врач, она монстр какой-то. Подумать только — не отдавать родному деду внучку! Да по какому праву? Там у них что, тюрьма? Колония для малолетних преступников? Хорошо, что вы были рядом, Машенька, и все уладили, Кстати, как вам это удалось?
— А как вы думаете? — хмыкнула Маша.
— Ох, я старый дурак! — Дмитриев хлопнул себя по лбу. — Как же я сразу не догадался? Сколько я вам должен?
— Пятьдесят долларов.
— Ого, у доктора неплохие аппетиты, — Дмитриев принялся рыться в карманах, — вот, беда, ужасно неудобно, у меня с собой только сто рублей.
— Да ладно вам, Сергей Павлович, как-нибудь потом вернете. А насчет аппетитов — все вполне понятно. Нельзя ее за это судить. Она получает копейки, работает сутками, ответственность колоссальная, постоянные стрессы, нервные перегрузки.
— Мы все так живем, — проворчал Дмитриев, — впрочем, и взятки тоже все берем, не краснея. Кому дают, конечно.
Маша подъехала к воротам больницы и вспомнила, что ей надо позвонить Рязанцеву. Телефон оказался выключенным. Она забыла заблокировать клавиатуру. Стоило включить — он тут же затренькал.
— Здравствуйте, — произнес в трубке низкий мужской голос, — здравствуйте, Мери Григ.
— Арсеньев! — обрадовалась Маша, мгновенно узнав его — Саня Арсеньев!
— Маша, это вы были в черно-сером «Форде» на Шереметьевской улице? Я вам сигналил.