Приз

Ромов Анатолий Сергеевич

— Стоять смирно, — сказал Душ Сантуш. — Смирно.

Мулонга вытянулся. Гоарт подошел к следующему. Обыскивая, он чуть прикусывал губу, глаза его уплывали под веки, лицо каменело.

— Подонки, сволочи… — Душ Сантуш расстегнул ворот. — Четыре танкера, как хлопушки. Сволочи… Там было трое наших… Вырвал бы им кишки…

Кронго следил, как кисти Гоарта ловко перебегают по боку конюха, которого он обыскивает. Мелькнуло — ничего в моей жизни уже не будет. Не будет.

Проезжая по улице, Кронго удивился этой, возникшей снова мысли. Он обратил внимание на нескольких белых старух с повязками. На повязках было что-то написано, но он не мог разобрать — что. Потом он увидел молодую женщину с ребенком, загорелую, с каштановыми волосами.

Он не удивился тому, что она тоже была с повязкой. Патрули с автоматами… Кронго казалось, что шофер нарочно медленно ведет машину. Так, чтобы дать возможность другим машинам как можно чаще останавливать их. Кронго с неприязнью вглядывался в круглую, бархатную, охряную щеку шофера, в медленно, бесстрастно шевелящиеся губы. Мальчишка, ему нет и семнадцати. О чем он думает? Что у него на уме? Что означает эта пилотка под погоном, эта сильно выдвинутая вперед верхняя губа — будто его обидели, — медленно шевелящиеся скулы? Стараясь подавить раздражение, Кронго стал следить за машинами. Ему казалось, что все они стараются обойти их «джип». Он вспомнил движение рук Гоарта. Но, может быть, четыре взрыва, потрясших землю под ним, потом черные клубы дыма, повисшие, как облако, привели его к мысли, что ничего в жизни уже не будет. Нет, все дело в Гоарте, в том, как он застывал, прислушиваясь, а руки двигались сами собой, медленно и чутко, будто лаская тело стоящего. Опять остановка. Пожилой европеец. Местный, слышно по выговору. Повязка на рукаве. Кронго вгляделся, пытаясь прочесть надпись на повязке: «…дские добровольцы». Что значит это «…дские»? Наконец европеец повернулся, пропуская их. «Городские добровольцы» — увидел Кронго. Но почему же это чувство, ощущение, что ничего не будет. Думая об этом, Кронго услышал громкий голос, который пронесся мимо. Голос был знаком: «Мсье… Мистер Маврикий». Кронго понял, что кричали из прошедшей мимо машины, Шофер скосил глаза:

— Догнать? Остановить?

— Да, пожалуйста… Остановите.

Непонятно знакомый голос. Черная машина, идущая рядом, прижимала их к тротуару. Круглое отрешенное лицо, руки, сжавшие баранку. Черный воротник под самое горло. Но это же брат Айзек. За ним пресвитер. Дряблые складки кожи, окружившие шею. Красноватый загнутый нос. Жалкая улыбка. Пресвитер, а кричал брат Айзек. Но глаза пресвитера совсем не те, которые помнил Кронго. Ему показалось, что в них нет уже чистоты и ясности, которые удивили его тогда, в ложе, В них страх, только страх. Скрип тормозов. Пресвитер тщетно пытается открыть дверцу, — и Кронго вышел раньше.

— Мистер Маврикий… — пресвитер тяжело дышал, с тоской глядя на Кронго. — Я давно увидел вас… я вам кричал…

Значит, это кричал он, а не брат Айзек. Но как он мог кричать так сильно? Брат Айзек кивнул Кронго. Дернул ручку тормоза под баранкой, беззвучно шевеля губами молитву. Сказал:

— Отец Джекоб, я вас очень прошу…

— Брат Айзек, брат Айзек… — пресвитер покачал головой. — Мистер Маврикий, меня кладут в больницу… У меня водянка…

Его глаза будто упрашивали Кронго — «не сердитесь, что я говорю такую глупость, выслушайте меня, для меня это очень важно — то, что у меня водянка».

— Я сегодня был на обследовании, — губы пресвитера складывались в улыбку. — Я понимаю, водянка — это ничего серьезного, врач говорил мне…

— Да, конечно, — сам не зная почему, сказал Кронго. — Конечно… мсье Джекоб. Ничего серьезного.

— Я так рад вас видеть, — пресвитер со странно заискивающим выражением взял его руку. — Мне с вами спокойней… Скажите, только скажите, может быть, мне не ложиться? Говорят, больница плохо действует… Одна моя знакомая, у нее тоже была водянка…

— Отец Джекоб… — брат Айзек сказал это, не открывая глаз. — Отец Джекоб…

— Конечно, конечно… я понимаю, брат Айзек… — пресвитер виновато заморгал. — Я держу вас за руку… брат Кронго… Мне так легче… Вам не неприятно? Брат Кронго?

— Нет, нет, мсье Джекоб… — Кронго подумал, что сказал это слишком поспешно. Он чувствовал слабое горячее сжатие пальцев пресвитера. Может быть, и ему самому тоже сжать пальцы в ответ?

— Я рад, что согласился… —

пресвитер с трудом облизал губы. — Я рад, что согласился быть в жюри… Я уверен, что этот ваш Приз Дружбы пройдет успешно… Но на всякий случай… Мало ли что… я хотел вам сказать… Человек в какой-то степени беспомощен, потому что находится и во власти природы, и во власти бога… Воля дана ему, чтобы понять сущность этого… Человек не исчезает после смерти, но растворяется в природе и в боге. — Пресвитер торопился, будто кто-то мог помешать ему. — Но во время жизни он волен поступать так, что душа его будет перемещаться внутри бога в ту или иную сторону… Я говорю немного несвязно, простите меня… Но я хочу, чтобы вы это знали… В человеке происходит взаимовлияние бога и природы, и человек способен это понять…

Пресвитер осторожно подвинулся, но все еще не выпускал руки Кронго. Брат Айзек по-прежнему шевелил губами.

— Постарайтесь… Постарайтесь запомнить, — пресвитер наклонил голову, будто пересиливая боль. — Материя развивается по своим законам, а кто их создал, бог или они сами создались, неважно… Ибо материя не возникла раньше или позже бога, так как для понятий бог и материя нет «до» и «после»… Но они различны в корне… Бог пронизывает материю, но это также не имеет для них значения, ибо для них нет пространства…

— А человек? — перестав шевелить губами, спросил брат Айзек.

— Человек — третья субстанция, которая помимо своей воли возникает при постоянно возрождающемся и прекращающемся сближении двух вечных… И для природы, и для бога одинаково нет времени и пространства… Они есть только для человека… Жизнь — вечное стремление природы к богу, и в центре, как вольтова дуга, возникает человек… Он может длиться какое-то время, потом гаснуть, и снова — отталкивание и притяжение, и возникновение дуги… Спиноза считал, что необъятность бога, «это», наполняет небо и землю и все воображаемое пространство до бесконечности, а значит, и все мерзости и гадости есть одна из разновидностей бога… Он ошибался… Да, «это» производит в себе самом все глупости, все бредни, все гадости, все несправедливости рода человеческого… На одну хорошую мысль приходится тысячи глупых, мерзких… Но «это» — не сущность в высшей степени совершенная, не бог, а вольтова дуга, возникшая при очередном сближении природы и бога. Она порождает их, эти глупости и несправедливости, в борении, страшном, кровавом, мучительном…

— Но разве лучше не станет человек, отец Джекоб? — глаза брата Айзека открылись, он отрешенно щурился. — Скажите, отец Джекоб?

— Бог начинает стремиться к природе и отталкиваться от нее, но эти пульсации не зависят от воли человека, само его возникновение — лишь результат этих сближений… может быть, разновидность сближения каждый раз будет иная, может быть, улучшенная. Может быть, человек — далеко не самое совершенное, что создал господь бог… Человек этой пульсации, такой, как мы с вами… Хочу верить, хочу верить…

— Страшно… — брат Айзек закрыл глаза. — Я человек.

— А мне уже нет, — пресвитер улыбнулся. — Мне легче. Брат Маврикий, мне легче. Вы не сердитесь, что я называю вас «брат»? Я поеду в больницу. Я уже не боюсь.

— Нет, — Кронго чувствовал, как рука пресвитера медленно отпускает его ладонь. И в самом деле, глаза пресвитера стали другими, страх, стоявший в них, исчез, ушел куда-то, затаился на дне. — Но как же… Мсье Джекоб…

Он должен его спросить. Он должен спросить.

— Брат Джекоб. Называйте меня «брат». Брат Джекоб… — пресвитер сел глубже, запахнул полу сюртука. — Брат Джекоб, брат Джекоб… Называйте меня брат Джекоб.

— Но как же… брат Джекоб… То, что вы согласились… Что вы приехали сюда… Неужели вы верите, что… Что все у нас именно так, как вам говорят?

— Знаю… — синие волдыри на губах пресвитера приблизились к линии рта. — Знаю и отвечу. Все усилия тщетны, брат Маврикий… Все, все… И мои, и ваши, и этого… этого… Все тщетны.

— Крейсса, — подсказал брат Айзек.

— Да, Крейсса… И, видя тщету этих его усилий, хочу принести хоть какое-то добро… Но, может быть, слеп и не вижу истины…

Брат Айзек незаметно показал Кронго глазами — «он устал».