Призмы
Шрифт:
Чтобы представить себе эту картину, нам здесь не надо не только рассказа о российских скворцах, но даже кинорепортажа в нашем вечернем выпуске телевизионных известий. Так что зря Иордания спешит услужить нам, показывая эти сцены за полтора часа до нас. У диктора иорданской передачи темные очки слепца. Унылый вид и унылый голос. Палестинские партизаны уничтожили в Иерусалиме израильский военный автобус, доложил он безучастно. Подождав, пока с экрана исчезнет горелый остов автобуса, то ли гражданского, то ли военного — разобрать нельзя, так ловко обрезан материал, — диктор столь же безучастно сообщил об инциденте
...Одну из четырех жертв взрыва еще не опознали: разорвало на куски. Пройдут сутки, прежде чем узнают имя. Три другие известны. Семидесятилетний старик. Две девочки, девяти и четырнадцати лет. К ним прибавится еще пятая — пятнадцатилетняя сестра одной из погибших. Она умрет в больнице спустя два дня.
Старик был одинок, как перст. Никто не проводит его, кроме служителей погребального общества. На похороны девочек соберется море людей. Толпа захлестнет двух матерей, близких к обмороку, подхватит их под руки и, толкаясь, сбивая их с ног, понесет по неумолимо прямой дорожке. Организация Объединенных Наций выдаст Арафату гарантии его личной безопасности при эвакуации из Бейрута. Французский поэт-еврей останется при своем мнении. А скворцы — что с них возьмешь — отойдут за ночь от сегодняшнего переполоха. Отогреются у больничной трубы и чуть свет взмоют вверх, на воздушный парад над Иерусалимом. Затем каруселью спустятся в "Шеарей цеддек". Что, кстати, означает "Врата справедливости".
Театр военных действий
Карпов я покупаю на знаменитом тель-авивском рынке — "шук ха-Кармел", под навесом из рваного брезента, в ряду щелей, набитых мясом, ботинками, овощами и душераздирающим галдежем.
Подтравленный бензином зной еще более нестерпим в тени, чем на солнце, где над гирляндой пыльных навесов, над раскаленным нагромождением домишек, среди которых тянется рынок, зияет единственный лик вечности, доступный человеческому глазу: горячее пустое небо.
Щель рыбной лавки почти всегда обозначена толпой, но пугаться обилия покупателей не следует. Не следует и спешить протискиваться к садку — хотя бы потому, что спешить под этим небом во всех случаях жизни столь же бесполезно, столь и бессмысленно.
Живая рыба в садке привлекает и любознательных подростков, и бледных пожилых дам с гримаской тоски по европейскому климату, и нервных стариков, на всю жизнь испуганных событиями своего века. Подростки оцепенело смотрят в садок, старики и дамы переминаются с ноги на ногу, стараясь не допустить себя до истерики и не догадываясь, что время для хозяев лавки не имеет никакого значения, да и сама рыботорговля, пожалуй, тоже.
Потная толпа ошалело и покорно тушуется перед огромным мужчиной в фартуке и его не менее огромной женой, подавленная одним видом этих двух глыб сизой бронзы, вскормленных на перченом рисе и моркови, сладком мясе и соленых фисташках. Загадкой остается не только, как они умещаются в своей щели, но и когда закончат сводить между собой какие-то счеты. Муж ухмыляется, жмурясь, как старый персидский кот, и косясь на жену, которая, не глядя ни на кого, злобно швыряет с места
Ее так же явно возмущает безделье мужа, как его забавляет энергия жены, но, судя по всему, каждый из них волен делать что ему угодно, лишь бы не командовал другим.
Тем более, не указывайте им и вы. Не вздумайте предложить им пошевеливаться. Не задевайте даже тишайшей просьбой заняться, наконец-то, делом. Они вас запросто сотрут в порошок. Кто вы такой, чтобы тут командовать? Вы мелкие пешки для этих двух фартучных животов, двух военных башен, отстаивающих перед всем светом — но, в первую очередь, друг перед другом — свое незыблемое, неприкосновенное достоинство. Свой "кавод".
Они напрашиваются на драку не по злобе, а в силу тысячелетней гордыни, которую можно втиснуть в щель и вымазать рыбьей кровью, но нельзя ни убить, ни сжечь, ни утопить. Она неистребима, как горячее пустое небо, зияющее над кромкой навеса и перевидавшее не только множество пышных базаров, но и сгинувших городов.
Зной под навесом заряжается грозовым электричеством, и внезапно, как взрыв, муж и жена накидываются друг на друга.
Раздув щеки и вылупив в исступлении глаза, они мечут друг в друга ядра криков, садят друг в друга тараны длинных арабских ругательств, распаляют в себе экстаз, захлебываются от удовольствия, а наивная публика думает, что тут недалеко до убийства.
Дамы и старички сначала отшатываются, затем, потеряв всякую надежду купить рыбу, рассеиваются, и я оказываюсь в полном одиночестве у заветного садка.
Это мятое цинковое корыто, где карпы с зелеными спинками и оранжевыми боками мерцают в черной воде, словно слитки затонувшего в море золота.
Накричавшись досыта, муж, как ни в чем не бывало, ухмыляется и жмурится. У жены еще свирепо закушена губа, вулканоподобные груди еще колышутся, но лицо у нее удовлетворенно остывает. Оба чувствуют себя победителями, так что до следующего нарушения перемирия можно и карпа взвесить.
Муж ловит скользкий зелено-золотой брусок и швыряет жене. Жена шлепает его на весы и хватает дубинку. Раздается тупой хряск. Толстые бронзовые пальцы гребут из распоротого брюха потроха. Карп скользит в полиэтиленовый мешок, надутый прозрачной водой из-под крана. Мешок перелетает по воздуху мужу в фартук, а оттуда уже поступает ко мне. Пока я отсчитываю бумажки в огромную ладонь, ее обладатель равнодушно смотрит в вечность. Туда же уставилась и его жена.
Они смотрят в разные стороны, благо небо большое.
Этот недолгий антракт вводит в заблуждение публику, и она снова скапливается у щели.
Простодушно полагает, что тут торгуют рыбой.
Кайзеровская каска дедушки
Прозвище бывших немецких евреев в Израиле — "йекес". Его придумали евреи Восточной Европы, разговаривавшие на идиш. Я не знаю идиш, и семантика клички мне неизвестна. Сабры истолковали ее по-своему. Как аббревиатуру ивритских слов: "иехудим кшей авана" — "евреи-тугодумы". Здравствуй, племя молодое, незнакомое! Поди докажи ему, что один такой "тугодум" придумал теорию относительности, другой изобрел психоанализ, а третий — сообразил наслать на мир призрак коммунизма.