Признания туриста. Допрос
Шрифт:
Нет, я не исключение и, вероятно, так же легко обижаюсь и так же падок на соблазн, а от похвал способен вконец размякнуть, как и любой другой, однако смею утверждать, что, по крайней мере изредка и на пробу, не доверял дифирамбам точно так же, как и хулам, — защитная реакция.
Возможно, уже тогда, из самозащиты, я, автор репортажей, все равно не любил читать газеты. Порой не прикасался к ним неделями, даже месяцами, куда охотнее отдаваясь исключительно чтению книг. На Яве, в Восточном Тибете, в пустынях северной Индии или на каком-нибудь индонезийском острове, а тем паче в некоторых местах юго-западного побережья Ирландии сама попытка достать литературные страницы немецкоязычной газеты выглядит сущей авантюрой, а опliпе — ведь теперь интернет-кафе есть даже в дождевых лесах и среди глетчеров высокогорных
Ну хорошо, иногда в самом деле трудновато сбросить охранительный кокон рассказа, вновь выйти из истории наружу и оставить всех ее персонажей — без комментариев, без защиты — на произвол понимания или непонимания, персонажей, которые, может статься, сопровождали тебя годами и которых ты с помощью всех доступных тебе средств наделил даром речи. Ведь в конечном счете нередко оказываешься окружен, защищен или осажден персонажами собственной фантазии прямо как людьми из плоти и крови, каковые тоже большей частью витают в моей голове, в памяти, в мечтах или гневе — во всяком случае, отнюдь не в физической близости от меня.
Со многим — в том числе и с этим сонмом знакомых лиц — расстаешься, найдя выход, конец истории. И тогда вдобавок теряешь голос! Говорить начинают все остальные, а я, я теряю голос, потому' что именно я не в силах теперь ничего более сделать для своих персонажей, я и сам превращаюсь в победоносного и жалкого персонажа историй, которые начинают рассказывать о моих способностях или неспособностях на литературных страницах газет, на кафедрах и в семинарах. Я свою историю поведал. Что мне теперь еще говорить? Смешно даже представить себе, как, например, кто-нибудь из рассказчиков на Джемаа-эль-Фна, закончив свою повесть, бежит вдогонку за уходящими слушателями, чтобы проверить, правильно ли они все поняли, а затем преследует этих бедолаг по базарным лавчонкам, донимая их докладами, защитительными речами, похвалами и порицаниями, преследует их до самого дома, до родных горных деревень...
И все же не только для самочувствия рассказчика, но и для его способности продолжать рассказ очень многое зависит от того, как он умеет обходиться с одобрением или поношением, аплодисментами или возмущением, которые ждут его в конце рассказа. Жажда похвал, пожалуй, вредит этой способности не меньше, чем страх перед возможными протестами и, как ни странно, по-прежнему распространенными возгласами фу!, которые для меня — по крайней мере, в детских воспоминаниях — куда больше ассоциировались с пуканьем, чем с выражением некого суждения. В моем детстве этим словечком называли соответствующий звук: запрещенный стишок, который мы, хихикая, нашептывали друг другу, монах-капуцин, учитель Закона Божьего, даже включил в список мелких грехов, в каких надлежало исповедаться.
Соломон Премудрый рек:
Громко “фу!” кричать не грех.
А вот коли из штанишек
Тихий вылезет излишек,
От вонючей полосы
Все зажмут себе носы.
Я испытывал прямо-таки безумный восторг, когда во время легендарных радиотрансляций из Линцского земельного театра или с Зальцбургского фестиваля, которые мой отец слушал лежа на кухонном диване, мне разрешалось представлять, безнаказанно представлять, как празднично одетые люди — мужчины в вечерних костюмах или фраках, с пластроном и при бабочке, дамы в умопомрачительно декольтированных платьях — по окончании спектакля превращаются в отвратительных хулиганов: округляют свои благоухающие рты наподобие заднего прохода и завывают: фу! фу!
Как
Среди множества замечательных подарков, какие я в течение церковного года получал от моей непревзойденной бабушки Терезии Допф, урожденной Мосхаммер, был и такой вот календарь-лилипут, с нетерпением ожидаемый к Рождеству: синяя книжица размером с нагрудный карман, полная картинок и историй. В них передо мною представал тот мир, который я считал миром взрослых, реальный, подлинный, важный мир, только уменьшенный до лилипутских размеров: короли, канцлеры, полководцы, воины и непонятые изобретатели, великие философы, люди искусства, профессора — все в образе мышей, принцев-лягушек, лесных духов или говорящих сосисок. Так называемые трудности жизни, а с ними много такого, что мне еще предстояло постепенно узнать, выглядели в этом календаре вполне обозримыми, так как были уменьшены до размеров мха, гальки или до еще более мелкого формата, и свидетельствовали, что практически все-все на свете может быть также и типично лилипутским, исчезающе маленьким и оттого порой смехотворным.
Вы никогда не слыхали про такие календари? А между прочим, новые их издания, модифицированные, но еще вполне узнаваемые как преемники, продаются поныне! В автомате венской Церкви капуцинов, да-да, прямо возле спуска в Императорскую усыпальницу — в “Склеп капуцинов” Иозефа Рота! — к гробам Марии Терезии, императора Франца Иосифа и Зиты, последней европейской императрицы... Да, конечно, можете проверить! Два евро за штуку.
Правда, в стародавней темно-синей, архаичной форме этот календарь веду только я, причем втайне, как черновик исключительно для личного пользования. Своего рода тотем, надежно оберегающий от безумных фантазий и прочих яростных порывов... Ведь тем, кто мне навязывается, хочет поживиться за мой счет и пытается приклеить на мою книгу свое имя вкупе с каким-нибудь бранным словом или так называемой уничтожающей критикой, я нисколько не возражаю, не борюсь с ними, не бранюсь в ответ, а просто отправляю их в архив лилипутского календаря, где они, сосланные в гномье царство, хотя бы изрядно уменьшаются в размерах. Вы совершенно правы: кто станет злиться на крошку гнома?
Нет-нет! Я говорю здесь вовсе не о людях, которые просто заскучали над моими рассказами и романами, одолели разве что первые страницы да и к ним толком не сумели подступиться, — повторяю: я никогда не питал иллюзии, будто пишу для всех, — нет, я говорю о тех, кто своими воплями норовит помешать другим, не дать им пройти по Джемаа-эль-Фна хотя бы до того места, где стою или сижу я, рассказывая свою историю.
Однако у меня в календаре самые страшные соглядатаи и любители разложить всех и вся по полочкам выглядят совсем маленькими и выступают, кстати говоря, не в своей рабочей одежде, не в какой-нибудь безобразной униформе и тем паче не в загадочных привиденческих костюмах, а в воскресных нарядах, в том, что нравится им больше всего, что они любят и восхваляют, — а что судье может нравиться больше, чем собственный его приговор, собственное его произведение? Иначе говоря, я одеваю своих гномов в изысканно красивые одежды из собственного их гардероба.
Ребячливость, говорите? Самооборона?
Да, конечно, своего рода самооборона, но если вспомнить другие формы самообороны, то моя, как-никак, вполне бескровна, чуть ли не идиллически далека от эшафота и гильотины и в целом весьма доброжелательна к людям, а соответственно, и к гномам, вы не находите?
Примеры? Вам нужны примеры?
Свой календарь-лилипут я предпочитаю листать в одиночестве, но, думаю, вы с подобными предпочтениями так просто не согласитесь... ну, если вы не настаиваете на упоминании имен... откройте любую страницу... вот, например, этот с совсем чуточку перекошенной физиономией, в шляпке от польского гриба, венский сочинитель, которого я подверг уменьшению много лет назад.