Признать невиновного виновным. Записки идеалистки
Шрифт:
Вот из-за ворот выехала лошадиная подвода. На ней – огромные пустые бидоны из-под молока. Лошадью управляла женщина в замызганном черном халате. Я подняла голову и увидела вышку, а на ней – вертухайку в пятнистой форме. Из левых ворот вышли еще две женщины в такой же серо-зеленой форме, в кирзовых сапогах, в пилотках, с яркими накрашенными губами и с пистолетной кобурой на боку. Одна из них вела на поводке огромную мрачного вида немецкую овчарку. Другая, оценивающе взглянув на меня, спросила:
– Вы на свидание?
– Да.
– Тогда пишете заявление.
Я зашла в домик, который на самом деле и не домик вовсе. Это всего лишь комнатка,
«Значит, Фатима третий Новый год встретит в тюрьме. И останется ей еще пять лет».
Самым трогательным в рассказе отца о его поездке к матери в лагерь был момент их расставания: «Я не помню ни одного слова из того, о чем мы говорили эти два дня, хотя мы только и делали, что разговаривали. Зато запомнил на всю жизнь, как мы расставались. Уже смеркалось, снег был синий, и на вахте зажгли фонари. Мы провожали маму до зоны. И вот здесь перед воротами, которые раскрылись и сейчас должны были за мамой закрыться, я вдруг пронзительно, впервые в жизни понял, что ничего нельзя сделать, чтобы это предотвратить, что никто не может ничего сделать. Я не плакал и не цеплялся за маму. Я просто совершенно отчетливо, как-то не по детски понял бессмысленность какой бы то ни было мольбы или протеста, здесь, перед затиснутой в колючую проволоку зоной, перед стрелками с винтовками и воротами, в которые мама войдет и там останется».
Я увидела, что ко мне бежит женщина в пятнистой форме. Та самая, которая взяла у меня заявление с просьбой о свидании и обещала отнести его начальнику колонии. Женщина размахивала руками и что-то кричала. Я пошла к ней навстречу.
– Давай, бери сумку и подгребай, – сказала мне вертухайка. – Мухадиеву сейчас приведут.
Мне вдруг стало страшно. Ведь с Фатимой я совсем не знакома и не очень знаю, о чем с ней говорить. Но отступать уже было поздно. Да и невозможно. Слишком далеко я зашла.
Я отдала паспорт, мобильный телефон и фотоаппарат, которым так и не успела воспользоваться: боялась, что сделают замечание, если попробую фотографировать административный корпус или даже голубенький домик с кокетливой надписью «Баня для сотрудников».
Вертухайка завела меня в комнату свиданий, где стоял большой стол, занимавший почти половину этой самой комнаты. Сбоку сидела другая вертухайка, в пилотке, с накрашенными губами и насмешливым взглядом. Как я потом узнала, это была начальница отряда, которая обязательно должна присутствовать на свидании. Я села за стол и стала ждать. Через несколько минут открылась железная дверь и в комнату ввели красавицу. Первое, что бросилось мне в глаза – черные волосы, бледное лицо, и пронзительный взгляд. «Она мне в дочери годится, – сообразила я. – Ей столько же лет, сколько моему старшему сыну».
– Здравствуйте, Лиза, – сказала Фатима и села напротив меня.
– Здравствуйте, Фатима, – ответила я.
И вдруг, неожиданно для меня, мы начали говорить. Мы говорили так, как будто знали друг друга сто лет и
– Знаете, Лиза, я на них зла не держу. И до сих пор не понимаю, случайно ли они со мной познакомились или их кто-то попросил. Я их прощаю. Я прощаю и оперативников, которые били меня и заставляли признаться во взрыве «Манежа». Я не держу зла и на эфэсбэшников, которые регулярно приезжают ко мне сюда и требуют, чтобы я с ними сотрудничала. Они хотят, чтобы я рассказывала им о чеченцах, которые знакомы с боевиками. Я каждый раз отказываюсь. Мне нечего им сказать. В последний раз привезли мне фотографию оторванной, обезображенной головы девушки, которая взорвала себя в Назрани. Я объяснила им, что при всем желании не могу ее узнать. Я готова даже простить и судью. Я только одного не могу понять: как она могла вынести такой приговор. Ведь она знала, я видела это по ее глазам, она знала, что я невиновна.
– Фатима, я бы очень хотела вам помочь, – говорю я ей, когда подходят к концу отведенные нам для свидания три часа. – Но у меня нет никакой власти. Я больше не работаю в газете. А даже если бы и работала, то не смогла бы изменить вашу судьбу. Я передала ваш дневник Кадырову, как вы просили. Остается надеяться, что он сдержит слово и поможет.
– Через несколько дней после моего ареста мама пошла к гадалке. И та сказала ей: твою дочь освободят. Но это будет не скоро. И поможет в этом чужая женщина и небольшого роста рыжеватый мужчина. В отличие от матери, я не верю гадалкам. Я больше никому не верю. Кроме вас. Я вас так ждала. И очень рада, что увидела. Не знаю, что будет со мной дальше. Знайте, здесь, в колонии, много невиновных. Им еще хуже, чем мне. Есть такие, к которым вообще никто не приезжает.
– Женщина, уже пять часов. Нам пора домой. Рабочий день закончился, – наконец говорит начальница отряда каким-то вполне человеческим голосом.
– Я могу ее поцеловать? – спрашиваю я.
– Это не положено, – отвечает та и отворачивается.
Я обхожу стол, подхожу к Фатиме. Глажу ее по волосам. Я вижу, что она плачет.
– Ваше время вышло, – не выдерживает вторая тюремщица и уводит чеченку.
– С Новым годом, Фатима! – кричу я. Но она меня не слышит. Зато я слышу, как начальница отряда закрывает ключом дверь, отделяющую зону от комнаты свиданий.
P. S.
Я закончила писать эту повесть два года назад. Мне хотелось рассказать о двух очень разных и не знакомых между собой людях. Они, как и тысячи других известных и безымянных, – жертвы системы российского правосудия. И не абстрактного правосудия: Алексея Летучего и Фатиму Мухадиеву судила одна и та же судья.
Рассказывая их истории, я позволила себе пофантазировать, отказавшись от чисто документального изложения событий. Дотошный читатель, возможно, упрекнет меня в «сгущении красок». Другой же, имевший опыт общения с российской правоохранительной и судебной системой, напротив, посчитает мой рассказ недостаточно правдивострашным.