Призрачная вечность мальчика

M D

Стоял прохладный вечер ранней весны. В свой единственный выходной я уходил из дому, привидением исследуя нелюдимые улицы, изредка освещаемые тусклой сонностью фонарей. Тем днем ноги вывели меня в сторону моста, от «корней» которого, прямо над ним, высилась гора, ушедшая в долгий сон и обросшая за долгие столетия, множеством мелких и побольше, сильных и не очень, ветвистых крон возвышающихся деревьев, теперь объятых вечерним сумраком,– таких же величественных и могучих, как сама «Хозяйка Гора». Когда я, приближаясь, это осознавал, мои тяжелые и измученные буднями мысли, покинули мою голову, обретя покой, коим я изначально был одарен Вечностью. После очередной вылазки в мир природы, я мог назвать свой выходной – удачным. Каждый раз я приходил сюда, как на какое-то важное совещание, только чтобы насытиться силой и спокойствием, по-матерински любяще даваемой мне Горой. По-всякому бывало: порой, я брал с собой подстилку и плед с фонарем, чтобы на дольше удержать

нить, связующую меня с ней; могу даже осмелиться сказать: наряду с родственной нитью. Казалось, мы начали с ней отлично друг друга понимать и тогда, чтобы меня ободрить, она устанавливала еле слышимый шорох листьев в своих – воинственно оберегающих ее – рядах деревьев-солдат. Тогда я прислушивался. Ее спокойствие лилось живительной силой по моей угнетенной душе; и я всегда благодарил ее, уходя, а она все так же, едва слышно, благосклонно провожала меня поднятием ветра,– как, вроде, исходившим из ее недр. После этого я никогда не спешил быстрее вернуться домой. Я брел по полю, окутанному тишиной ночи; поглаживал длинную сухую траву у проселочной дороги. Когда же я все-таки возвращался, переступив порог суетливости приютившего меня дома, мой внутренний покой содрогался, шаг за шагом растворяясь от несправедливой воли судьбы, заключившей меня здесь.. Постоянное тарахтение тарелок; монотонное репение речей телевизора, вечно что-то провозглашающих и к чему-то призывающих, где в зале, при тусклом слабом освещении, на него вечно залипает глава семьи, с оттопыренной от «всеуслышания», губой. Вся эта вязкая, застоявшаяся рутина, болотом иссушала во мне всю энергию и желание; я запирался в комнате, для того, чтобы за оставшийся час до сна, осведомиться о домашних заданиях на следующий день; но в моей голове начинался шум и хаос, только я целенаправленно садился за это дело. Меня «опускала» и отбивала охоту только одна мысль: «И что с того, что я выучу; меня все равно никто никогда не оценит по заслугам; зато высмеянным и опозоренным – даже против воли – я вполне могу остаться». Так, каждый раз определяя свой удел, я не был в силах продолжать учения; ставил на стол локти; прикрывал от себя свои же слезы и укорял свою безнадежность: «Бабушка, я хочу к тебе!..»– вскрикивал я, ударяя со всей силы кулаком о стол и вновь припадая к нему головой.

После осушения слез, полный страха перед будущим днем,– заранее определенным мной как «неудачным»,– я выключал светильник, вновь окунаясь в холодную, чужую кровать, сковывающую каждый раз меня холодным потом от повторяющихся ужасных сновидений. Как медленно выжимаемая мочалка, с каждым последующим днем я терял все больше слов, составлявших – и до того редкое – общение с окружающими. Меньше общался, меньше хотелось – как привычка, пока не начал избегать абсолютно всех. И думал: «Сколько еще? Как долго терпеть? Я сам себя перестал понимать, да так, что даже в мыслях мой голос перестал звучать разборчиво. Я теряю, но что?… Наверное – Смысл.. Но почему? – Потому что слишком много думаю; а от усталости «думать», мой мозг стал больше «до-думывать»; он перегрелся; усилия напрасны». «Солнце, здравствуй!»– говорил я закату, уходящему в ночь.

Глава 3:

«Нечто»

В тот день утро встретило меня бледной и тоскливой краской. Не было сил подняться с кровати. Грохочущий звук за окном,– видимо, строительных работ,– дал мне толчок бодрости и наконец-то я встал; встал как вкопанный. Мысль о сборе в школу не давала мне никакого стимула; да и вообще я ощутил какую-то свободу от этой обязанности «посещать»… мне вдруг стало безразлично. Послышался вкрадчивый шум за дверью комнаты. Я задумал защитить себя от налета тети,– вечно врывающейся ко мне без стука ровно в 7:30 утра,– и тогда же запер дверь. Шум прекратился; тетя остановилась у двери. Ее пронзительный голос как «пила в действии», не заставил себя долго ждать:

– Йозеф! Что за новости? Ты смотрел на время?! – прикрикнула она взволнованно, но сердито, видимо, прислонив щеку к двери, чтобы ухом распознать то, чем я могу быть занят в сей час.

Я простоял как «солдатик», ничего ей не ответив, приговаривая себе одобрения за бездействие. Но уже спустя минуту, мои ноги задребезжали от волнения и напряжения, скованного страхом,– от этого же моего бездействия. Все же я упрямо сдерживал свои слова даже тогда, когда звуки букв рвались обрести свои начальные огласки, вытесняясь с тихими запинками из горла. Эту «несдержанность» я так же быстро сглатывал; мое выбивающее ритм, сердце, тщательно преобразовывало это действие в напеваемую мной, ободрительную песенку. Я сел на кровать, чтобы глядя в окно, слиться душой с просторной голубизной небосвода. Теперь мои посвистывания замедлились из-за моего нарастающего противостояния тете, от которого бросало в дрожь.

– Так!–

возобновила свои возмущения тетя. – Если ты сейчас же не отворишь дверь, тебе придется худо, мальчик, так и знай!

Раздался очень громкий, вламывающийся стук; я не знал, как поступить; деваться тоже было некуда, но и ответить теперь я бы не решился,– зачем мне было себя добровольно вести к погибели?.. А так у меня еще оставалось время озадачить ее своим наигранно-плохим состоянием. Я бросился на кровать, в страхе застилая себя с головой простынею, в ожидании конца родственного терпения – как «конца света». От случившегося волнения, мне и впрямь поплохело, и, кажется, я уснул, а может и отключился в обмороке.

Проснулся я, судя по насыщенным лучам из окна, уже в полдень. Пылинки безмятежно купались в свете солнечных лучей. Это было первое, мною увиденное; следующее заставило меня судорожно натянуть на себя простынь до самого подбородка: на краю кровати, у моих ног, сидела тетя, наблюдавшая за мной; в ее темных глазах возгорелся зеленый отблеск сдерживаемой ненависти. Увидев, что я очнулся, она на доли секунды отвернула от меня голову; обернулась от меня всем телом, привстав, и быстро оправив юбку под собой. Затем, повернувшись, она засияла глазами наигранно-любезной добродушности.

– Ну-у как, ты выспался? А не приснилось ли тебе ненароком, Йозеф, как кто-то тебя звал, срывая связки, стучался в дверь, а потом еще ее выбивал, оставшись без ответа?! Нет?!.. Ну, спи дальше, дорогой, спи!.

Пока она «что-то» говорила, меня сильно трусило; и хотя я не осознавал умом ее «аккуратные» намеки, но все же осознавал, что вина моя неоспорима. Свобода от обязательств то прошла.. Мои глаза, будучи от испуга закрытыми, слишком рьяно дергались из стороны в сторону, уже воображая себе физиономию тети. Теперь, хорошо напрягшийся лоб, ранее сподвигший мои веки плотно зажмуриться – расслабился и я, отпуская всякие догадки, взглянул ей прямо в глаза, излучая своими – саму невинность и жалобность. Сперва, ее хорошо отработанный, суровый взгляд, от неожиданности моей «чистоты», прищурился, явно выискивая какие-нибудь не скрытые зацепки в моих движениях и выражении лица (все такого же «невинного» – чтобы дать «бой»), но безуспешно (уж чему-чему, но искусству маскировки собственных чувств я научился в достатке, за все свои годы «мучений»/учений).

Убедившись, что тетя бессильна и не станет нападать, я скованно изобразил на лице доверчиво-стесненную улыбочку, в довершение выбившую ее из толку. Уголки ее губ неопределенно падали то вверх, то вниз:

– Я не могу понять,– сказал тетя, возвращаясь к своему естественному тону,– у вас что, разве нет сегодня занятий?

– А.. (вздохнув про себя). Их то? Нету. Уроки отменили,– прощебетал я, отворачиваясь головой к стенке, при скрытии неправды. – Там, кажется, сегодня дезинфекция на всех этажах, вроде как..– в край приврал я.

– Ты точно узнал?– спрашивала она, укоряя себя за «ложный налет».

– Да-а.. Сто процентов! Сегодня с утра мне звонила староста,– отрезал я, начав радоваться своей «ловкости» и «хитрости» довременно.

Затем я ей опять (от доли теплившейся правды, отстаивавшей мою независимость) слегка улыбнулся, довольный качественной хитростью. Она рассеяла всякие сомнения, и мне сразу стало очень хорошо, как камень с души упал. Только она шаг за дверь, как я вскочил с кровати, собрал некоторые вещи и, довольный собой, встал напротив окна, приветствуя – с опозданием – солнечный луч, пробивающийся сквозь запыленное окно, ранее хорошо забрызганное дождевой грязью. При выходе из комнаты,– с завязанной торбой на плече,– я услыхал отдаленное пение охрипшего петуха. Темнота, в которую я ступил за дверью и рыжеватый солнечный свет из зала, последовавший уже со вторым моим шагом, наполнили меня «смутной» надеждой. Проскочив через открытые двери зала (они были следующими, после моей комнаты), я успел заметить, как тетя что-то нервно доказывает дяде, как всегда сидевшему перед телевизором и в безнадежности глухо шлепавшему себя по бедру, словно бы каждый раз «опуская руки» что-либо ей доказать. Миновав «поле видимости открытой двери», я довольно странным образом ощутил притяжение какого-то взгляда, последовавшего за моим движением. Но этот взгляд не исходил откуда-то определенно,– я ощущал его отовсюду!– словно тот был сконцентрирован именно на мне, прямо за моей спиной!. Подойдя к порогу, я, естественно, мало разбирался с выбором обуви,– лишь бы побыстрее; хоть что-то. Присев на присядки, чтобы обуться, меня невольно сковал невообразимый страх.. Наступила такая тишина, что даже тетя с дядей замолчали; за окном все притихло; я тоже замер. Внезапно, послышался ненормально длительный и охриплый крик петуха, явно «недобравшего» в первом «заходе»; он заглох на половине своей несозвучной и хриплой песни и вся тишина – на улице и дома – слилась..

Конец ознакомительного фрагмента.