Призрачный сфинкс
Шрифт:
– Возможно, – задумчиво сказал Грэхем. Элис, встрепенувшись, взглянула на него. – Только дело, похоже, вовсе не в нашем восприятии, то есть не в наших субъективных ощущениях. Взгляни. – Он поднял руку, чтобы пилот смог увидеть прозрачный «глазок» с вмонтированными часами. – Четырнадцать семнадцать. А последний сеанс связи у нас с тобой был в четырнадцать ноль восемь. Сколько на твоих, Элис?
– Четырнадцать… семнадцать, – срывающимся голосом ответила Элис. – То же самое…
– А на твоих, Ральф?
Пилот уставился на зеленые светящиеся цифры своего табло, где быстро сменяли друг друга секунды.
– Шестнадцать двадцать
– Неужели непонятно? – воскликнул ареолог, возбужденно переминаясь с ноги на ногу. – Там, за воротами, со времени нашего сеанса прошло два часа с лишним, а здесь – всего лишь десяток минут, не более! Дело не в нас, не в нашем восприятии, а во времени. Тут, внутри этой штуковины, время течет иначе, гораздо медленнее, чем снаружи! И причина ли этого некая аномалия, неизвестная нашей науке – гравитации-то повышенной здесь не наблюдается, – или же до сих пор тут работает какая-то хроноустановка марсиан, я не знаю, но точно знаю другое: если мы пробудем здесь еще несколько минут, сюда, наплевав на все инструкции, примчится ошалевший Мики, потому что для него там, в лагере, прошло уже часа два с тех пор, как ты бросился нас спасать. Если мои подсчеты верны. Так что можно представить его состояние.
– Хроноустановка марсиан – это ты сильно сказал, – заметил Торенссен.
– А Мики успокоить не проблема: нужно просто выйти за ворота и связаться с ним, там-то связь проходит.
– Светлая голова… – как-то рассеянно отозвался Грэхем. – Так иди и свяжись.
– Может, пусть лучше Элис? А то я здесь еще ничего не видел, только на вас, ненаглядных, и смотрел.
Ареолог вновь ответил как-то рассеянно, словно размышляя о чем-то другом:
– Не слишком много ты здесь и увидишь, темно и пусто, как в желудке у нашего Мики без куска его обожаемой ветчины и пива. Если здесь когда-либо что-то и бы… Есть! Наконец-то подсчитал!
– Что? – чуть ли не в один голос спросили Элис и пилот.
– Время здесь, внутри Сфинкса, течет раз в тринадцать-четырнадцать медленнее, чем снаружи, за воротами. По известной гипотезе Паттена и Уиндзора цивилизация на Марсе могла погибнуть пять тысяч лет назад от бомбардировки осколками Астры – развалившегося небесного тела, планетоида… Хроноустановка до сих пор работает… предположим… Здесь, внутри, прошло что-то около трехсот шестидесяти лет… А что если средний возраст марсиан был не семьдесят-семьдесят пять, как у нас, землян, а раз в пять больше? Или пусть даже и меньше – все равно тут могло выжить не одно поколение уцелевших!
Ареолог замолчал, и вновь наступила тишина, но теперь она казалась несколько иной…
– Ты хочешь сказать, что тут могут быть марсиане? – почти шепотом спросила Элис.
– Это похлеще хроноустановки, но не более чем твое предположение, Уолтер, – осторожно сказал Ральф Торенссен.
Грэхем резко повернулся к нему:
– Да, но, по-моему, вовсе не лишенное оснований. Это же гигантское сооружение, тут может быть столько всего… А что если есть и какая-то не менее гигантская подземная часть, с хранилищами воды и продовольствия – кто-то ведь им, сидонийцам, угрожал, была какая-то угроза извне! Как пить дать, на Марсе было несколько государств – почему он в этом должен отличаться от Земли? – и не всегда они ладили друг с другом, это же ясно! А здешний воздух? Уж не связана ли и эта странность с какими-то до сих пор работающими установками?
–
– Тьфу ты, дьявол! – спохватился Грэхем. – Я все-таки абсолютно дерьмовый руководитель. Элис, иди, свяжись с Мики, а мы попробуем отыскать хоть что-нибудь… Может быть, какой-то ход…
Элис, не успев сделать и двух шагов, вдруг крикнула:
– Смотрите! Что это?
Свет трех мощных фонарей слился в единый поток, устремленный к воротам, – но там уже не было никаких ворот… И медленно надвигалось на астронавтов, поглощая весь свет, что-то черное… абсолютно черная стена…
– Боже мой! – прохрипел Уолтер Грэхем, вновь хватаясь за пистолет.
Лучи фонарей беспорядочно заметались в разные стороны – и везде было одно и то же: черные стены надвигались на них, словно сама темнота все сжимала и сжимала кольцо, стремясь раздавить, стереть в прах трех чужаков, посягнувших на ее извечный покой.
– Это ловушка! – воскликнул Торенссен и бросился на подступившую почти вплотную черноту, пытаясь протаранить ее своим телом.
Уолтер Грэхем открыл стрельбу, отчаянно закричала Элис – и свет фонарей мгновенно исчез, словно набросили на них черное покрывало. Кольцо сжалось до предела – и мрак поглотил чужаков, и растворил их в себе…
В этот момент Майкл Савински, уже успевший связаться с «Арго» и получить от командира Маккойнта строжайший приказ ни в коем случае не покидать лагерь, услышал громкий резкий протяжный звук, похожий на вой, раздавшийся с той стороны, где возвышался Марсианский Сфинкс. Вместе с этим душераздирающим воем из каменной громады вырвался фиолетовый луч – и устремился в вечереющее небо. И в этом луче эксперт отчетливо увидел три огромных – если учитывать расстояние от места раскопок до Лица – черных силуэта, вознесшихся в запредельную высь…
…Давно смолк ужасающий злобный вой, и исчез фиолетовый луч – а Майкл Савински все сидел на песке, привалившись спиной к посадочной опоре модуля, и невидяще смотрел на безмолвную чужую чуждую равнину, где сгущались, собираясь в стаи, какие-то тени.
О тех силуэтах он решил никогда ничего никому не говорить… разве что Господу Богу – по ту сторону земной жизни человеческой…
…О Лучезарный! Ну почему, почему именно я стал избранником твоим, почему именно мои глаза ты открыл, чтобы мог я видеть то, что неведомо никому, кроме тебя? Есть ведь другие, более достойные дара твоего…. нет!.. не дара – тяжкого бремени, которое возложил ты на слабые плечи мои…
О Лучезарный, прости мне дерзкие слова мои, отврати гнев свой от недостойного раба твоего! Смиряюсь, о Лучезарный, покоряюсь воле твоей, ибо кто есть я? Пылинка жалкая, ветром гонимая, песчинка малая на речном берегу, листок увядший в бурном потоке, и не мне, ничтожному, судить о деяниях твоих, о Лучезарный, не мне, чья жизнь – одно мгновение пред ликом твоим, пытаться проникнуть в помыслы твои, разгадать намерения твои…
Смиряюсь, и принимаю этот дар твой, о Лучезарный, смиряюсь, и принимаю тяжкое бремя умения видеть то, что скрыто ото всех других до поры, что откроется другим лишь в урочный час. Может быть, ты, о Лучезарный, возжелал испытать стойкость мою, проверить крепость веры моей, силу и терпение мои? Не дано простому смертному ведать замыслы твои, о Лучезарный… Но достоин ли я дара твоего?